Послесловие

«Путешествие через поля жизни»: памяти Бориса Кушнера

Известно, что полно и глубоко человек часто раскрывается на своем пути к смерти. Мы общались с Борисом Кушнером в течение двух десятилетий: я публиковал его стихи в ежемесячнике Шалом, который редактирую; дарили друг другу свои книги с теплыми и, не сомневаюсь, искренними посвящениями; случалось, подолгу говорили о сложных перепутьях литературы эмиграции. Борис горячо одобрил мой замысел подготовить цикл бесед с писателями зарубежья: «Какие тут откроются сюжеты, если только не бояться мыслить и говорить честно!» Сам он – не побоялся.

Между тем Борис уже тогда был тяжело болен. И не скрывал от меня: «Это конец». Обычно люди естественно цепляются, как за соломинку, за любые сообщения о целителях, новых «чудодейственных» лекарствах. Борис твердо отодвигал от себя мои напоминания об очередных медицинских сенсациях: «Уже поздно». Но сама тема ухода человека из жизни вовсе не пугала его. Я знал это: в 2009-м Борис Кушнер написал мудрое эссе о моей книге «Долгие беседы в ожидании счастливой смерти». Он назвал свое эссе «Поэма ухода». А начал его так: «Жизнь, в сущности, есть ожидание смерти, путешествие к ней через поля жизни, начинающееся с первого вздоха, если не с самого зачатия». В ту пору, когда мы работали над интервью (да и в последующие месяцы наших частых бесед по телефону), его бесстрашное ожидание ухода стояло за скобками всего, о чем Борис говорил. Бесспорно, он подводил итоги. Мужественно пересматривал страницы своей жизни.

…Последний наш разговор. Борис позвонил мне по скайпу. Я увидел небольшую палату; его разметавшиеся в разные стороны седые пряди; пластмассовую трубку, через которую к нему поступал кислород. Лицо, устремленное в даль.

– Как вы?

– Нормально, хотя часто не понимаю: где я; что со мной; сейчас утро или вечер?

Ему уже оставалось идти совсем недолго.

Поэт и империя: пропетый мотив

(Эвелина Ракитская)

Стихи Эвелины Ракитской я впервые читал жарким летом 2002-го. Во многих районах России полыхали тогда пожары. Странно ли то, что их тревожный отсвет я вдруг увидел в стихах Ракитской, которые все больше и больше завораживали меня своей мрачной гармонией?

Ничего удивительного здесь, однако, не было. Едва ли не каждое четверостишие сразу обнажало главную, сокровенную тему автора:

Стихотворение было написано в 85-м – жизнь тому назад. И названо без ложной скромности: «Памятник». Только, в отличие от пушкинского «Памятника», где поэт пытался заглянуть в Россию будущего, «страной» Эвелины Ракитской была умирающая советская империя.

Мотив расставания с империей по-разному варьируется в современной русской литературе. У Ракитской он был неповторим. Не просто резко окрашен ее индивидуальностью. Мотив этот тянулся издалека – угадываясь уже в самых первых стихах.

Тогда, в середине и конце восьмидесятых, империя быстро – точно с крутой горки – двигалась к своей гибели. Повторяю, многие поэты и прозаики (прежде всего – создатели андеграундной культуры) так или иначе запечатлели это грозно-зловещее движение. А в стихах Ракитской я легко обнаружил все этапы, предшествующие смерти. В том числе – агонию.

У лирической героини были сложные отношения с империей. В том же 85-м, в стихотворении «Чтоб глаза не покрылись коростой…», Ракитская писала:

Как уже догадался читатель, тема гибели империи была сплетена у Ракитской с темой еврейской судьбы.

Надо ли уточнять? Когда мы думаем о современном российском еврействе, перед нами открывается многовариантность судеб. Одни оказались в дни гибели империи в Израиле, другие растеклись по миру (где нас только сегодня ни встретишь!). Третьи – как Эвелина Ракитская – оставались в России… Впрочем, именно это она и предсказывала много лет назад в «Памятнике»:

Логичен ли такой вариант еврейской судьбы? С одной стороны – у автора ясное и горькое понимание: «Я еврейка, мне верить России нельзя». С другой стороны – обреченная верность вчерашнего пленника своему умирающему тюремщику.