Большинство собравшихся были так же стары и шатки, как их молельный дом, да и сам батюшка. Осколки лучших времен: рыбаки былых путин со своими запутавшимися рыбачками, старые пра. Очень много старых пра. Кто бы мог подумать, что в округе обитает так много старых, замшелых, но вполне живых пра. Они толпой валили в церковь, как будто хотели отметить поимку огромного кита. Может, им и не досталась тисненая карта с приглашением в избранный круг китового празднества, но уж ворвань-то при такой добыче поймать всяко будет можно.

Отец Прибилов выбрал текст для проповеди за три дня до того, как явился большой, обитый железом кит, но все в этом осененном благодатью приходе были уверены, что старый хитрый батюшка кроил свою проповедь специально. Темой его свободного плетения словес стала Пагубная Сеть, а книгой – Екклесиаст. И только сам батюшка знал, что любая проповедь – дело судьбы, а не плана, ее невозможно скроить заранее, а стежки в ней прокладывает Игла Господа Всемогущего. Отец Прибилов был всего лишь скромной нитью разума. И если в прялке времени эта нить все дальше сбивалась с православного пути на пророческий, значит так было нужно пастве: перекрученный шнур ничем не хуже для нанизывания слов, нежели золотая тесьма.

– Ибо О, человек не знает своего времени! – гремел Отец, приближаясь к финалу, насколько вообще мог греметь его тонкий девяносточетырехлетний голос. – Как рыбы попадаются в пагубную сеть и как птицы запутываются в силках, так сыны человеческие уловляются в бедственное время[31].

Паства заерзала в предвкушении на тесных кедровых скамьях. Бедственное время, говорите? Тащите сюда!

– Жил-был, О, город небольшой, – воодушевленно продолжал Отец, – и людей в нем не много. И О, к нему подступил великий царь и обложил его. Но в нем нашелся добрый человек, бедный, но мудрый, и он спас своею мудростью этот город[32]. И что же, кто-нибудь отблагодарил этого бедного человека? Хоть кто-то во всем городе вспомнил его в своих молитвах?

Толпа затрясла головами в довольном отрицании: ага, щас.

– Но я говорю, О, мудрость лучше силы, и, однако же, мудрость бедняка пренебрегается, и слов его не слушают. Я говорю, Слова мудрых, высказанные спокойно, выслушиваются лучше, нежели крик властелина между глупыми. Мертвые мухи портят и делают зловонною благовонную масть мироварника[33]; О, бедственный запах!

Носы сморщились, а ноздри раздулись, готовые к добавке.

– Так говорю я вам, – и руки с набухшими венами затрепетали над золотой парчой его сутаны, точно ослепленные птицы, – пускайте свой хлеб по водам, но не мечите бисер перед свиньями. Так молю я вас, чтобы помнили: «Блаженны нищие духом[34], хоть и нет у них приглашений на слет богатых». Блаженны, О воистину блаженны. А-минь!

– А-минь! – отвечали они ему быстро, готовые к хлебу, бисеру и свиньям. – О Аминь, а-минь!

Потом на улице, греясь на слабом солнышке и принимая похвалы за вдохновенную проповедь, добрый патриарх вынужденно признался, что да, он лично получил приглашение на сегодняшний прием, и да, он, конечно, пойдет – Герхардт Стюбинс в письме специально его просил. Но он пойдет туда как священник, дабы благословить начинание, а не как местный заправила. Великим китам тоже нужно немного благословения, да и свиньям оно не повредит.

– И тем не менее блаженны нищие духом!

Ко времени воскресного обеда весь город знал, кто из местных заправил удостоился приглашения, а кто нет. Иные граждане узнавали новости по телефону, другие слушали местное радио «Рыболовная сеть». Кто-то прочел экстренный выпуск «Маяка Куинакской бухты», напечатанный за ночь Уэйном Альтенхоффеном, а кто-то еще узнал все от читателей «Маяка». Но большинство услыхало это прямо, через акустический феномен, свойственный многим прибрежным городам Аляски. Запертый с трех сторон отвесными пиками и ледниковым утесом, звук города питает сам себя. Ему просто некуда деться. Он вихрится и кружится, как молитва в плену церковного купола. В обычные дни этот феномен воплощается простым множеством грязных шумов, но по воскресеньям, когда лодки смирно стоят на починке и наконец затихает железный протест консервных заводов, кружащийся вихрь очищается от грязи, и звуки разделяются на четко различимые голоса. Всяк, навострив уши, может услыхать кого угодно, близко и лично. На Аляске нет анонимного дорожного гула, как на более столичном юге. В запертых городках звук мотора индивидуален, он распознается и интерпретируется на каждом городском крыльце.

– Вот старуха Лероя Данестрона рвет с места, чтоб порыдать на плече у мамочки, – старого малибу так надолго не хватит!

А дебаты у дверей каждого из трех баров бывают услышаны и осуждены командами присяжных, что болтаются у двух других:

– Там, в «Потте», Лерой говорит, его старуха крепко обижена, что им так и не дали билетов. Он говорит, что она говорит, единственных хиропрактиков в городе могли бы и пригласить. А я говорю, провались этот мешок потрохов! Лероева старуха пролезет туда по-любому, как и все остальные олухи, а? Хоть билетом, хоть шевролетом.

Изредка между обилеченными и необилеченными возникали перепалки, но ничего серьезного – весь город намеревался явиться в доки с приглашением или без. Все знали, что на причале тоже будет много чего происходить. Приготовления начались с первыми лучами света, собирая толпу олухов. «Морской ворон» соорудил палатку для бинго и пивную. Местное «Орлиное братство» собрало дощатый танцпол и уже сзывало чечеточников. Не меньше дюжины девяностоваттных переносных динамиков бухтели отборными ритмами – чтобы каждому чечеточнику нашлось под что поцокать подошвами.

Омар Луп был из тех немногих, кто отказался участвовать хоть в чем-то, – оскорбленный до глубины души тем, что Бергстром не желал сажать в камеру этого придурочного сукина-сына-зятя, Омар ровно в полдень закрыл на замок парадную дверь своего кегельбана. В знак протеста он будет играть в кегли один. Сыновья, однако, не устояли. Соорудив в багажнике Омарова пикапа вертел и набросав на поддон угольных брикетов, они жарили, отрезали и продавали куски от туши огромной свиноматки, которую за неделю до того потрепал медведь; мягкая свинина и ложка фасоли – двадцать пять баксов за порцию.

Плотным потоком плыли гидросамолеты – в основном кукурузники из соседних городов, но попадались и экзотические пришельцы. Ровно в шесть вечера спикировали вниз два «Морских ястреба» – они проехались по заливу, выгрузили на веерный подъемник яхты сначала техников, потом алюминиевые ящики с оборудованием, после чего взлетели вновь, крыло к крылу, как пара водоплавающих со стальными перьями. Чуть позже явился вертолет и, повертев пропеллером, выпустил из себя полдюжины визжащих девчонок с волосами цвета красных фальшфейеров. Поднялся гвалт. Это были не кто иные, как «Вишенки», группа из Анкориджа, уже почти прославившаяся на всю страну программой «Классические хиты в Четвертом мире». Волосы у всей шестерки были натурально-рыжими, а прославились они тем, что носили костюмы с разрезами, доказывающими эту натуральность. Девчонки стремглав вылетали из-под вихря лопастей и мчались наверх, тряся кудрями под аккомпанемент воплей и аплодисментов зрителей:

– Гребаные ягодки, слопанные вишенки! Гуляем!