— Нет. — Селяня мотнул светлыми, почти бесцветными чудинскими волосами, отбрасывая их от таких же светлых упрямых глаз. — Во-первых, после того медведя тебя трусом никто не посчитает. А кто посмеет, будет иметь дело со мной. А во-вторых, Ладога сейчас за нас не в ответе. Мы сейчас — «волки», мы — особый род. Ты мне брат, я тебе, я буду мстить за тебя, ты — за меня. Но Ладога за наши дела не отвечает, а убьют нас — на месть права не имеет. Мы тут сами по себе. И только сами за себя решаем.
— Но коли Пето — наш побратим, мы его одного на смерть не отпустим, — сказал Справень, и Терпень согласно закивал.
Восемь ладожан смотрели на шестерых варягов, ожидая их решения. Даже Эльвир, хоть и привык держаться своих, бочком сделал шажок в сторону Селяни, намекая, что сам готов пойти за ним.
Стейн подумал, переводя взгляд с одного на другого. Одни были уверены в своем решении, другие колебались, но против не был никто.
— У нас говорят: только раб мстит сразу, а трус — никогда, — сказал он. — Туда только дороги в один конец шесть переходов. А нас уже ждут в Ладоге. Сейчас самый конец года, через три ночи — йоль. Очень глупо затевать войну в это время, когда вся нечисть входит в силу. Да нас съедят в лесу на полдороге, а этот их колдун только посмеется.
— И что ты предлагаешь? — Селяня посмотрел на него сквозь упавшие волосы.
— Если пленных не убили на месте, то еще пару недель их тоже не убьют. Я предлагаю сейчас вернуться в Ладогу и переждать там хотя бы до Торовой ночи.[33] А потом идти. Может быть, к нашей «стае» захочет присоединиться кто-то еще?
Селяня, хоть и с неохотой, признал его правоту: затевать столь важное дело перед солоноворотом, в самые короткие дни и самые длинные ночи года, было очевидным безрассудством. А тем более когда речь шла о войне, о мести! Сначала следовало хотя бы принести жертвы и обратиться к богам, а когда это лучше сделать, как не во время новогодних праздников? Эти доводы убедили даже Пето, и в конце концов было решено, что он вместе с «волками» отправится в Ладогу и там попросит совета и помощи у старейшин. А если те откажут, то поддержку своей «стаи» Селяня ему твердо пообещал.
Переночевали в вонючей медвежьей избе — остатки ее стен хотя бы защищали от ветра и снегопада, а огонь развели прямо на полу. Наутро «волки» отправились за оленем и уже на третий день были на пути к Ладоге. Сменяясь, ловцы по двое тащили волокушу, а остальные оглашали заснеженный лес радостным подвыванием. Стейн чувствовал себя так, будто с него постепенно спадали зимние чары, и, судя по виду притихших через некоторое время «волков», они разделяли эти чувства. Еще немного — и он снова увидит Ладогу, знакомые лица, женщин… дядю Вестмара… Велемилу… И при мысли о ней где-то внутри прошла такая горячая, томительная, жадная судорога, что он стиснул зубы, чтобы не застонать. Сестры Пето не произвели на него особого впечатления — ему нужно было нечто иное, и он бессознательно томился, не находя в их лицах сходства с той, что ему снилась. Он не знал, можно ли ему будет с ней повидаться, но, словно проснувшись, осознал, как сильно тосковал по ней все это время. Дальше это просто невозможно было бы выносить.
К Ладоге подошли на второй день, еще до сумерек. С пригорка отчетливо виднелись вдоль Волхова столбом стоящие дымы, тянущиеся из окошек. Земляные избы завалило снегом почти по крыши, и иные из них только по дымовому столбу удалось бы различить среди сугробов. От одной к другой в снегу пролегали тропинки.
В ожидании вечера «стая» устроилась в заброшенной избе за мысом, на котором в прежние времена стоял Любошинский городок. Заснеженный белый Волхов со следами санных полозьев лежал между ним и жильем, как граница Того и Этого Света.
Глава 8
Самый короткий день в году тянулся так долго, что Велемила уже не чаяла дождаться его конца. Несколько раз она выходила из дома, поднималась на мыс и смотрела через Волхов на восток, туда, откуда должны были прийти «волки». Она дрожала, обхватив себя за плечи, не столько от холода, сколько от волнения. Уже в третий раз ей предстояло «ходить с волками», и каждый раз ее трясло в ожидании обряда. Мать говорит, что так и должно быть. Что трясет от близости духов, от предчувствия Того света, который в эти дни и ночи подходит совсем близко, так, что оба берега бытия почти сливаются. И ее в свое время так трясло, и Яромилу, и даже бабку Радушу — а уж она была знатная ведунья.
И все же сегодня было что-то не так. Она ждала не просто «волков». Ее колотило от мысли, что сегодня она, наверное, его увидит. Наверное… Жив ли он вообще? Полтора месяца в зимнем лесу — не шутка, это не круги водить под березой. Недаром же парням, кто одну зиму в «волках» отходил, уже жениться можно — значит, добытчик и взрослый муж! Стеня парень сильный и смышленый, но все же он тут чужой — и среди людей, и среди нелюдей найдутся такие, кто пожелает ему зла…
Все дни первозимья походили один на другой. С утра — уход за скотиной, как стемнеет — павечерницы. В последние пару лет, с тех пор как Велемила стала баяльницей, ладожские девушки обосновались в брошенной избе вдовы Родоумихи и в зимние ранние вечера со всех сторон спешили туда по снегу, неся с собой куделю — у кого побольше, у кого поменьше, а у девчонок, младших сестер, которых старшие тащили за собой за руки по узким тропинкам, — совсем маленькие. Собирались девчонки и девушки от шести лет, кому пора начинать учиться рукоделию, до шестнадцати — кому замуж идти.
Когда-то и ее, шестилетнюю Велеську, закутанную матерью в кожухи и платки, Яромила и Дивляна так же таскали за собой на павечерницы, держа за обе руки и хохоча. Они тогда дразнили ее «куделью», потому что она очень напоминала комок взбитого и подготовленного к прядению волокна.
— Говори: Макошь-матушка, научи меня прясть, и ткать, и узоры брать! — наставляли они ее, а потом показывали, как надо взбивать расчесанный и теребленый лен, раскатывать на столе, взбрызгивать водой и сворачивать в куделю, катать, смочив с боков, заправлять концы и подсушивать.
Она росла, росли и ее кудели, стоящие рядком на лавке. Яромила была отличной пряхой, Дивляна тоже была ловка и нить делала тонкую, но часто отвлекалась на болтовню и за старшей сестрой не поспевала. Но и само искусство поначалу казалось Велеське непостижимым — пальцы не слушались, нить выходила кривая и толстая, неровная, в тонких местах рвалась. А Яромила прядет, будто поет — левой рукой вытягивает волокно из кудели, правой крутит веретено, накинув нитку петелькой, скручивает, постепенно отводя руку сколько можно достать, потом сматывает готовую нить на пальцы и навивает на веретено. Хорошая пряха даже по звуку, не глядя, могла определить, хорош ли лен в кудели, много ли в нем кострики осталось — она трещит, когда прядется, а чистый лен только шелестит.
Самая первая выпряденная Велемилой нитка — коротенькая и толстая, «червячок», как говорят, и теперь хранится у Милорады в чуровом куту. Это лучший оберег невесты, уходящей из родительского дома.
А хорошо или плохо умеешь прясть, ведь не скроешь. Когда одна на донце[34] сидишь, то от скучной однообразной работы, да в полутьме при лучине, глаза сами собой закрываются, начинаешь носом клевать… Поэтому пряхи собираются вместе — разговоры и песни сон отгоняют, и на людях лентяйкой или неумехой показаться стыдно, вот и стараются, у кого пряжи будет больше и лучше. Никто не хочет остаться «жабой» — неткахой-непряхой, которую замуж не возьмут.