Было около 40° мороза по Цельсию. По маршруту мы должны были пройти это расстояние в два дня, то есть в день делать по 30 верст. Вещи наши везли на санях, но сами мы садиться в них не имели права. Идти по такому страшному морозу было очень трудно, но отставать было нельзя, потому что солдаты подталкивали нас сзади прикладами и не позволяли останавливаться. За все 30 верст нам позволили сделать только одну остановку в пять минут. Мы брели голодные и измученные, время от времени доставая из карманов мерзлый хлеб, которым запаслись на дорогу. Среди нас было много каторжан (политические и уголовные) с тяжелыми цепями (6–8 фунтов) на ногах…

На ночлег мы остановились в этапном помещении, в котором хотя и знали, что придет партия арестантов, не сделали никаких приготовлений. В комнате было смертельно холодно, не только не было приготовлено горячей пищи, но нельзя было даже достать хлеба. Зато водки можно было купить сколько угодно…

На другой день – такой же утомительный и мучительный путь… опять 30 верст…

Можно ли удивляться тому, что, придя в Александровскую тюрьму, место нашего назначения, мы все попадали от усталости на пол и несколько часов лежали так, не двигаясь с места, не только не будучи в состоянии шевелиться, но даже разговаривать… Ни о чем не хотелось говорить, ни о чем не хотелось думать…

Всю зиму пришлось нам в очень тяжелых условиях просидеть в Александровской тюрьме – в Якутскую область отправляли только летом. Только в конце мая собрали партию и снова по знакомой уже мне дороге отправили на лошадях до реки Лены и затем вниз по Лене на баржах и пароходе до Якутска. В июле мы были в Якутске, в том самом Якутске, из которого я так удачно бежал через Охотск в Японию ровно четыре года тому назад… Я навел справки – в Якутске губернатором был все тот же Крафт, который на меня еще тогда точил зубы. Я ждал теперь для себя всяких неприятностей, и они пришли раньше, чем я предполагал.

Тюремный режим в Якутске был теперь суровее прежнего – теперь нечего было и думать, что кого-нибудь выпустят в город на «вольные квартиры» до назначения в ту или другую деревню.

Мои злоключения в Якутске начались с первого же посещения губернатором тюрьмы. Мы, политические ссыльные, группой стояли в тюремном дворе, когда губернатор подошел к нам и в знак приветствия прикоснулся к козырьку своей фуражки. Мы все вежливо ответили на его привет, приподняв шляпы. Вдруг раздается грубый крик начальника тюрьмы: «Шапки долой!» Некоторые, снова надев их на головы, инстинктивно сняли шапки, другие, видя в этом желание унизить и оскорбить нас, остались в шапках. Я вежливо раскланялся с губернатором в ответ на его приветствие, но остался в шляпе, так как он стоял в картузе.

– Ваша фамилия? – обратился ко мне губернатор.

Я назвал ее. Оказывается, он хорошо помнил меня, потому что, едва я назвал себя, лицо его исказилось, как будто через него пропустили электрический ток, и он побагровел. – Почему вы не снимаете вашей шляпы?

– Потому что вы стоите в фуражке, – спокойно ответил я.

По лицу его пробежала судорога.

– Взять его и посадить в строгий карцер на пять суток! – прокричал он и, стуча палкой, пошел дальше в сопровождении группы чиновников.

Меня взяли за руки и повели в грязный и вонючий карцер, без окон, четыре шага в квадрате. За все пять суток меня ни разу не выпустили подышать чистым воздухом и вместо всякой еды мне давали ломоть черного хлеба и кружку холодной воды. Когда меня через пять суток вывели на тюремный двор, я едва держался на ногах: никогда раньше я не думал, что видеть солнечный свет и дышать свежим воздухом – такое большое счастье.

Постигшее меня наказание, оказывается, далеко не было случайным. Дело тут было не только в личном раздражении на меня губернатора Крафта – относительно меня у него были из Петербурга особые предписания: применять ко мне особо суровые меры, а для этого годился любой повод.

После карцера меня посадили в особую одиночку и подвергли особо строгому наблюдению. Раза три в неделю в моей камере производили обыск, каждый раз разбрасывая мои вещи по полу. Переписка моя просматривалась – каждое письмо по три раза. Все одновременно пришедшие со мной в Якутск товарищи уже получили назначения и свои места жительства, один я оставался в тюрьме и не знал, что со мной будет. Наконец мне было объявлено, что меня отправят в Русское Устье.

Сначала мне никто не мог объяснить, где это находится. Наконец, когда разыскали это место на картах, то все заинтересованные в моей судьбе развели руками. Русское Устье находится в 3000 верст к северу от Якутска, при впадении реки Индигирки в Северный Ледовитый океан. Отыскать это место можно только при помощи географического определения – 71° северной широты, 149°26" восточной долготы. Местечко это севернее всех других населенных местностей не только Якутской области, но и всего мира. Чтобы определить отдаленность этого места от всего мира, читатель должен сам взглянуть на географическую карту – она расскажет ему красноречивее самого подробного описания.

До меня никогда никаких ссыльных в это место не ссылали.

Когда мои родные узнали место моей ссылки, они прислали на имя губернатора из Москвы телеграмму, где умоляли его назначить мне не столь отдаленную местность. Губернатор в тот же день ответил, что согласен это сделать при одном условии – если я сам обращусь к нему с такой просьбой. Но просить о чем-нибудь своих врагов я не привык, и Русское Устье осталось местом моего назначения.

Но теперь у меня было новое осложнение – мне, оказывается, надо было ждать зимнего пути, потому что на Крайнем Севере нет дороги летом, когда вскрываются реки и оттаивают бесконечные и бесчисленные болота. География была определенно против меня: в Александровской тюрьме я должен был ждать летнего пути с января по май, потому что по Лене не было зимнего движения, наоборот, в Якутской тюрьме я ждал с июля по ноябрь зимнего пути, потому что на Крайний Север нельзя проехать летом.