16

На шхуне в Японию

При яркой солнечной погоде и при попутном ветре наша шхуна снялась с якоря и тихо вышла с рейда. Жалкий Охотск остался позади, берег все дальше и дальше отходил от нас, море развертывалось впереди все шире. Чувство горячей радости наполнило нас. Как по уговору, мы взялись с товарищем за руки и прокричали «ура!» морю и свободе. Сейчас море и свобода были для нас одно и то же. И вместе с тем мы не могли удержаться от того, чтобы насмешливо не раскланяться издали с одураченным нами исправником. Впереди нас ожидают новые испытания, но лучше иметь дело с какой угодно стихией, чем с русской полицией, – так думали мы тогда.

Наша шхуна «Кон-гоу маару» была небольшим парусным судном в 60 тонн, от носа до кормы было всего лишь 50 шагов, как я это сейчас же установил. Весь экипаж ее состоял из 20 человек: двенадцати матросов, пяти рабочих (в их числе кок, то есть судовой повар), капитана, лоцмана, приказчика из японского магазина в Охотске Вайчи Сея по имени Кумагай-сан (он говорил ломаным языком по-русски) – все японцы, и нас двое, итого 22 человека. Шхуна загружена только наполовину: в этом году улов рыбы был плохой.

Шхуна – простая рыбачья шхуна! – поражает чистотой и приспособленностью своей даже в мелочах. Внутри кают-компания обложена красными полированными досками. Весь пол устлан чистой циновкой, посередине тлеют в деревянном ящике с пеплом древесные угли, над которыми устроен низенький треножник; на него ставится чайник. Здесь мы пьем чай, обедаем, разговариваем.

Столом служит прикрытый циновкой пол, стульями – маленькие подушечки для каждого. Циновка такой безукоризненной чистоты, что, садясь на нее, приходится каждый раз снимать сапоги – процедура весьма надоедливая. За обедом нас угощают вареным рисом (основная японская еда), жаренной на палочках рыбой, крупной соленой красной кетовой икрой. За ужином, кроме того, дают еще «мармора» с какой-то травой, то есть вареные молоки рыбы.

Но с палочками справиться мы не могли, что вызывало у всех японцев смех, пришлось заменить их европейскими ложками, над чем долго с присвистыванием и причмокиванием смеялись Кумагай-сан и особенно наш капитан, человек строгий и молчаливый, с острыми чертами лица и черной, жесткой щетиной на губах и подбородке. Кок, прелестный стройный юноша с черными влажными глазами, сидит здесь же на корточках с маленькой деревянной кадушкой, наполненной вареным рисом, и внимательно следит за нашими чашечками, пополняя их во время еды; с этим коком я почему-то немедленно подружился, хотя мы могли только друг другу улыбаться и похлопывать друг друга по плечу.

Он мне даже принес подарок: матросский нож с широким лезвием, я его тоже чем-то отдарил. Японцы приятно удивляют своей опрятностью и утром все тщательно моются горячей водой. У каждого матроса своя зубная щетка.

На другой день земля скрылась. Ветер крепчает, туго надулись паруса. Шхуна быстро несется на юг, вода с шумом пенится. Наши десять парусов делают свое дело. Эти первые дни мы шли хорошо – дул попутный ветер, и мы, лежа целые дни на пригретой солнцем палубе, наслаждались жизнью и мечтали о том, что скоро попадем в цивилизованные края, где ходят пароходы и печатаются газеты. На этих пароходах можно уехать куда угодно, а из газет мы узнаем обо всем, что делается на свете… С того момента, как мы выехали из Якутска, прошло почти два месяца, но мы за это время испытали так много приключений, что нам казалось, будто прошла вечность.

Мы держим теперь курс на запад и юго-запад. Приблизились к Сахалину – к полудню обрисовались на горизонте его скалистые горы. Идем на всех парусах, несмотря на сильный ветер. Шхуна сильно накренилась, левый борт высоко поднялся, правый – недалеко от воды. Волны с силой ударяют в левый борт, на палубу фонтаном летят брызги и сыпется мелкий дождь из водяной пыли, срываемой ветром с волн. Палуба мокрая. Ходить по ней опасно: того и гляди, ветер снесет в пучину. Он свистит между веревками, снасти трещат, паруса так натянулись и накренились, что по ним, кажется, можно бегать. На палубе переливаются ручейки воды. Капитан только и твердит: «Ветер худо-на!»

Действительно, он почти не приближает нас к Японии. Видно, не доходят до неба молитвы капитана, напрасно стоит он на коленях утром и на закате солнца перед шкафом-божницей, напрасно возжигает перед ней красные свечи, напрасно бренчит бубенчиками и хлопает в ладоши, чтобы привлечь к себе внимание божества, – ветер не наш!

Мертвая зыбь. Скучное, однообразное и бессмысленное покачивание на одном месте. В течение целых пяти дней был либо встречный ветер, вынуждавший нас лавировать и почти не позволявший двигаться вперед, либо штиль с мертвой зыбью. Недаром мыс Сахалина, уже в японской части Сахалина, который нам нужно обогнуть, называется мысом Терпения. Теперь у него другое название – по имени какого-то японского вице-адмирала.

Скучно. Долгими часами сидим на подушках в кают-компании и пьем из маленьких чашечек бесконечный японский чай. Кумагай-сан курит, поминутно набивая крошечную железную трубку на длинном мундштуке волокнистым желтым табаком. Трубка вмещает две-три затяжки, и ему приходится все время либо вытрясать из нее пепел, либо набивать ее свежим табаком – беспокойное занятие!

Затихло море ненадолго. Мы, очевидно, вступили в полосу тайфунов. Вечером на западе появилась огромная черная туча. Опять началась качка. На этой почве было много комичных эпизодов. Хочешь сесть на подушку и попадаешь прямо на пол, сидишь по-турецки на циновке с вилкой в руке, нацелишься на кусок «марморы» и вдруг в таком положении скользишь по циновке в противоположный угол, пока волна не подымет шхуну в обратном направлении, и тогда тем же порядком скользишь обратно. Чтобы выпить чашку чаю, нужен изрядный жонглерский талант.

Последний тайфун застал нас уже в Лаперузовом проливе – между южной оконечностью острова Сахалин и северным островом Японии – Хоккайдо. Мы мчались в черном проливе, и мне было страшно, что мы можем разбиться о берега. Я почему-то пришел к убеждению, что нам суждено погибнуть. И эта мысль странным образом успокоила меня – спастись все равно невозможно. С этой мыслью я заснул и утром проснулся, действительно, в другом мире.

Меня разбудили тишина и солнце. В борта тихо и ласково плескалась волна, яркий луч солнца забрался в мой ящик. Я отодвинул дощечку, закрывавшую снаружи мое окно, и вскрикнул от восхищения: прямо передо мной, из-за бледно-голубого берега, поднималось солнце.

Это были уже японские берега – Япония для меня оказалась, действительно, Страной восходящего солнца. То был длинный холмистый берег первого японского острова Хоккайдо.

Мы плыли среди ласкового голубого Японского моря, слева поднималось солнце из-за призрачных очертаний северного японского острова, справа, как чудо, прямо из воды, как сахарная голова, поднимался остроконечный остров Рисири, который за свое сходство с Фудзиямой называется «Фудзияма Хоккайдо».

Позади как будто остались все невзгоды; мы приближались к Японии, возвращались к обычным условиям культурной жизни, к возможности уже без труда добраться до родных, милых сердцу мест. Но море не хотело нас отпустить, не напомнив о своей власти. Два сплошных дня ветер был встречный, он заставлял шхуну лавировать, почти не пуская на юг.

Утром с трудом выбрался на корму. Буря бушевала и поднимала горы воды. Ночью капитан решил изменить направление – мы шли теперь в Отару, так как в Ниигату нас не пускал ветер.