– Вот ведь, редька едкая, углядел! – довольный Фаддей с гордостью посмотрел на сына. – Я до всего этого до– олго доходил, а ты сразу. Видно, и впрямь Перун к твоей мамке захаживал! Все верно говоришь! Ни один сотник, который с головой дружит, не допустит, чтобы десятники сами собой родились. Не всяк, кто силой и умом наделен, в десятники годен. Коли с самого начала в голове мысль только о гривне, а не о порядке воинском, так нечего такому в десятниках делать! Вот сотник и смотрит вместе со старостой, да теми ратниками, что имеют большой опыт и разумную голову, да о воинстве пекутся. Потому и не часто бывает, чтоб десятник сам себе десяток собрал, только если уж вовсе весомая причина для этого имеется. Ну, а кому не надо, тому заранее укорот дают. Иначе беда, если не углядят, или ошибутся, выбираючи.
– Тять, а было такое? Ну, чтобы ошиблись… У нас в Ратном?
– Было сынок, было. Не раз и по-всякому это оборачивалось, но всегда – не добром, – помрачнел Фаддей. – Сам видел, что у нас намедни случилось. И это еще, считай, обошлось – бывало и хуже. Недосмотрели как-то, не просто в десятники такой попал – аж в полусотники. И раздрай устроил, людей за собой увел незнамо куда. Почитай, четверть Ратного с ним ушла, да так и сгинула. У того полусотника мысли не столько о силе Ратного и общем благополучии были, сколько о своем главенстве. Тьфу ты, редька едкая, паршивец и все слово! Потому подходящих на воинское старшинство и высматривают заранее, с самого отрочества. Понятно объясняю?
Веденя только кивнул. Он о таком раньше и не задумывался, да, видно, теперь придется: не мог оставить в стороне радение о своем десятке, пусть и ученическом, даже если и не получится в старшие вернуться.
– Э-э-э… Ты это брось! – угадав мысли сына, Фаддей нахмурился. – Старшой в ученическом десятке, это не десятник, конечно, но и не коровья обувка. Еще, может и поважней десятничества в сотне, кого ни попадя тут поставить никак нельзя! Что ни говори, а на всю жизнь закваска! И коли доверили тебе такое дело, хоть в щепу разбейся, а оправдай!
– А как, если.
– Как? Вот уж не знаю. Я сам могу только то рассказать, чему Гребень нас когда-то учил. А он не единожды повторял, что если десятник главенства своего боится или тяготится им, стало быть, и не десятник вовсе. По нужде или по случаю поставлен. У тебя оно само взыграло, словно так и должно, и остальные это почуяли, оттого и не спорил никто. Воинское ремесло хоть и сильно от остальных отлично, а все же и сродство имеется. Оно ведь как? Один бондарь делает такие бочата, что каждым не налюбуешься. Но он только сам себе мастер. А другой тоже вроде не криворукий – и бочонок отменный сладит, и ведро, но удается ему при этом еще и наладить работу всей артели, чтобы у каждого все умения наружу. Вот так и десятник. Твое дело – не о поясе старшинском мыслить, а о том, что ты должен дать своему десятку, чтобы он стал единым целым и засверкал, ровно камень самоцветный. В том одна из главных докук у десятника, его мука и его счастье!
Утреннее солнце застало Веденю в седле. Впереди бок о бок ехали Лука с Рябым. Веденя, как и положено отроку, пристроился было сразу за сопровождавшей их выезд телегой, которой правил дядька Василий, отец Талини. Там же сидела и его родня: семейство направлялось на Боровиков хутор – гостевать к сватам с подарками. Но едва тронулись в путь, Лука обернулся и махнул Ведене рукой:
– Сюда давай, с нами в голове пойдешь!
Не спеша двинулись к развилке, после которой Талинина родня должна была ехать дальше, а всадники собирались свернуть к заброшенной веси, где уже несколько дней располагались станом десяток воинских учеников.
Вообще-то, в голове любого обоза обычно шли опытные воины, и зачем десятник поставил себе за спину мальчишку, вооруженного только ножом, Веденя не понимал, но и спрашивать не решился. Так и двигались: Лука с Рябым обсуждали свои дела, а Веденя следом, невольно слушая разговор старших.
А те, словно забыв о присутствии отрока, разговаривали о своих делах. Не таясь и, казалось, вовсе не обращая на него внимания, то вспоминали о заботах и делах своих десятков, то перескакивали на что-то вовсе уж для мальца не предназначенное. Про баб такое отпускали, что у Ведени уши горели, не столько от смущения, сколько от того, что вроде как подслушивает. Но ведь и уши же не заткнешь! Даже подосадовал: ну неужто старшие не понимают, что он все слышит? Или просто ни во что его не ставят, сопляк ведь – что он есть, что нет. Но, с другой стороны, сами же позвали и велели тут быть! Значит, хотели, чтоб он слышал?
Ладно про баб – и не интересно ему это вовсе, новики и не такое рассказывали, если честно-то, а вот про дела десятков… Ведь Лука с Алексеем при нем, сопляке, откровенно рассуждали о таком, к чему не каждого ратника допустили бы!
Ведене вспомнилась беседа с отцом накануне вечером: неужто и впрямь он дядьке Луке глянулся, и его прочат в десятники? Рубаха на спине у парня от таких мыслей чуть ли не инеем покрылась. Не просто для «подай-принеси», выходит, его рядом поставили, а чтобы слушал и учился! Мать честная, а он-то сколько мимо ушей пропустил! Нет, слышал конечно, но… На этот раз Веденю окатило жаром, а не единожды поротая задница засвербела, словно ей пообещали очередную встречу с ремнем. Впрочем, если бы это могло добавить хоть немного ума, пожалуй, он сейчас сам бы себя выпорол!
Конь под отроком дернулся, всхрапнул и, повернув голову, так глянул на седока, что тот враз пришел в себя. И вовремя: разговор между десятниками шел настолько интересный, что он едва сдержался, чтобы себя вслух не обругать: чуть было не пропустил!
– Десятник, если он сам по себе, а не в сотне, – рассуждал Лука, обращаясь к Рябому, – так и не десятник вовсе! И что он из себя представляет, еще посмотреть надо, пристально и не один раз. Мало ли что под свою руку оружных собрал, да они его над собой признали – тати вон тоже ватагами ходят, и вожак при них всегда имеется, да такой, что их смертным страхом держит. Правда, при этом почему-то частенько вожак у них оказывается дрянью настолько редкостной, что и не отплюешься. Рябинника помнишь?
– Того, что Гребень взял? – отозвался Рябой. – Как не помнить? А ведь когда-то княжьим дружинником был…
– Может, был, а может и не был никогда… кто про то достоверно знал? Про это только со слов тех же татей известно, да по слухам, что про него ходили, а те слухи наверняка сами тати и распускали. Сам он, небось, им и рассказывал, чтоб цену себе набить. Княжья дружина – что наша сотня, то есть воинское братство, считай – семья. И честью своей воинской не раскидываются. А если он там не прижился, да от княжей службы в тати подался, может, вовсе он дружинником и не был? Ну, таким, каким должно?
– А ведь до последнего отбивался! Супротив Гребня, конечно, так – козявка мелкая, но ведь один стоял!
– В том-то и дело, что один! – Лука наставительно воздел палец к небу. – Не верил он своей ватаге, оттого и в своем последнем бою только на себя понадеялся. Ну и получил в конце концов то, на что напрашивался: никто ему на помощь не кинулся, бросили и сами спасались, когда поняли, что на них тоже сила нашлась. Помнишь, как мы их потом по всему лесу гоняли и добивали? А все потому, что без вожака они уже мало чего стоили.