Говорить об одной любимой книге трудно, но я могу назвать писателя, который стал для меня в жизни главным. Это Андрей Платонович Платонов (1899–1951). Его роман «Чевенгур» и повести «Котлован» и «Джан» не просто поразили меня. Должен сказать, что на всю первую половину русского ХХ века я давно уже смотрю через Платонова и понимаю её во многом благодаря ему.

Платонов впервые попал мне в руки, кажется, в шестьдесят седьмом году. Отцу на день рождения подарили слепую копию «Котлована», я, пятнадцатилетний, прочитал её и до сих пор помню свое тогдашнее ощущение от повести, тем более что в последствии оно изменилось не сильно. К тому времени через наш дом прошло немало всякого рода самиздата, советскую власть я давно на дух не принимал, и все равно эта вещь показалась мне тем окончательным, не подлежащим обжалованию приговором, которые власть сама так любила.

Я, как и другие, не мог простить советской власти миллионы расстрелянных и погибших в лагерях, в том числе две трети моей собственной семьи, вездесущую фальшь и бездарность. Ко всему прочему эта власть была мне настолько неинтересна, что я даже не понимал, что и кому может быть в ней любопытно. Она казалась мне удивительно холодной, без свойств, без признаков, без эмоций. Некий груз, который давит тебя и давит.

И вдруг я прочитал вещь человека, для которого это было не так, для которого все в этой власти было тепло, все задевало, трогало, заставляло страдать, а её самые малые удачи вызывали восторг. Платонов – это было ясно – очень долго ей верил, еще дольше пытался верить и был готов работать для нее денно и нощно.

То есть, он во всех отношениях был мне не пара, для него эта власть была своей (или он безумно мечтал, чтобы она для него своей стала), – и вот он выносил ей приговор, причем такой, с каким я еще не сталкивался, потому что более страшной, более антисоветской рукописи мне читать не приходилось.

Здесь я попытаюсь свести в некую систему впечатления от прозы Платонова. Вообще мне кажется, что на революцию с самого начала было два легко различимых взгляда, и суть не в том, что одни смотрели на нее с полным сочувствием, а другие – с ненавистью. Просто один взгляд был внешний, сторонний. У хороших писателей он мог быть очень точным, очень жестким, резким: со стороны многое вообще видно яснее и понятнее. Но в стороннем взгляде всегда доминанта силы, яркости: глаз мгновенно ловит и выделяет контрасты. Этот взгляд полон романтики и, в первую очередь, он видит в революции начало одного и конец другого. Вся та сложнейшая паутина цивилизации, все правила, условности, этикет – разом рухнули, и мир вдруг, в одно мгновение стал принадлежать первобытным героям, вернулся в состояние дикости, варварства и удали.

Тех, кто смотрел со стороны, было очень много, потому что большинство пишущих выросли в старой культуре, любили её и ценили. Теперь, когда она была разрушена, они честно пытались понять, что идет ей на смену, но им это было тяжело. Платонов же мне представляется писателем, едва ли не единственным, кто и видел, и знал, и понимал революцию изнутри. Изнутри же все было другим.

Мне кажется, что для Платонова очевидной была связь революционного понимания мира с изначально христианской, но давно уже собственно русской эсхатологической традицией, с самыми разными сектами, которых во второй половине XIX – начале XX веков было в стране великое множество. Члены этих сект тоже со дня на день ожидали конца старого мира, верили в него, как могли его торопили.

Они ждали прихода Христа и начала нового мира. И это начало было связано для них не просто с отказом от прошлой жизни, но с отказом от тела, от плоти – главных хранителей грязи, греха, похоти, главных искусителей, не дающих человеку исправиться и начать жить праведно, в соответствии с Божьими заветами.

Сектанты в зависимости от того учения, которое они исповедовали, старательно умерщвляли свою плоть, чтобы духа, чистоты, святости в них становилось больше, а плоти – этих вериг, которые тянут человека в грех, на дно, в ад, – меньше. И вот герои Платонова, будь то в «Чевенгуре» или «Котловане», как и вся Россия времени революции и Гражданской войны, идут по этому пути. Пока сильные, бесстрашные герои – белые – сражаются с сильными, бесстрашными героями – красными, – не жалея ни своей, ни чужой жизни, в остальной России с каждым днем становится неизмеримо больше духа; он виден сквозь совсем разреженную плоть людей, которые едва-едва не умирают от голода, от тифа или холеры.

Эти люди, если говорить об их плоти, бесконечно слабы, они все время колеблются, томятся и никак не могут решить – жить им или умереть. Их манят два совсем похожих (и от этого так труден выбор) светлых царства: одно привычное – рай, другое – обещанное здесь, на земле, – коммунизм. В общем, им все равно, их даже не очень волнует, воскреснут они только в духе или во плоти тоже, потому что большую часть пути в отказе от плоти, от своего тела они уже прошли и о том времени, когда именно тело правило ими, вспоминают безо всякой нежности.

Мне кажется, что для огромной части России это очищение через страдания, через многолетний жесточайший голод – вынужденный пост – могло казаться и казалось тем, о чем люди веками молились, понимая, что без этого спасение невозможно. Платонов так своих героев и пишет. Когда я его читаю, у меня все время есть чисто физическое ощущение, что он боится их брать, трогать по той же самой причине: плоть их настолько тонка, ветха и они так слабы, что ненароком беря можно их повредить, поранить.

И другое ощущение: какой-то невозможной стеснительности и стыдливости, потому что та самая душа человека, которая в обычное время спрятана за толстым и прочным слоем плоти, здесь почти обнажена и ты стесняешься на это смотреть. Ты никак не можешь понять, имеешь ли вообще право это видеть, потому что привык, что её видит, знает, судит только Высшая Сила, и то – когда человек уже умер и его душа отлетела к Богу, предстала перед Его судом.

Во всем этом есть нарушение естественного хода жизни, её правил, всего её порядка. Человек, пришедший из прошлой жизни, обнаруживает, что все навыки, которые он оттуда принес, здесь не пригодны. Это явно страна людей, которые уже изготовились к смерти и которые её совсем не боятся. И их долго, очень долго надо будет уговаривать жить. Хотя бы попробовать жить.

Про жизнь они знают, что она есть страдание и мука. Смерть же, наоборот, – отдых и избавление. Они голодны, но мало вспоминают еду, потому что успели привыкнуть к тому, что её или нет, или есть неимоверные крохи. Еду в том, что писал Платонов, заменяет тепло. Все-таки тепло они ценят. Это и понятно: плоть редка и прозрачна, и люди все время мерзнут. Но и это тепло чаще не от еды, а от умирающих, сгорающих рядом в тифозной горячке.

Те «пророки», которые агитируют, убеждают эту изготовившуюся к смерти страну жить, полны веры, и за ними в конце концов пойдут. Мы же, родившиеся позже, в свою очередь знаем, что страна будет ими обманута. Здесь, мне кажется, уместно небольшое замечание исторического характера.

Очень многие у нас в стране до сих пор настаивают, что победа большевиков в 1917-м году абсолютно ни из чего не вытекала, что это заговор или безумная случайность, наваждение, мистика, – то есть вещь, никакими здравыми суждениями не объяснимая. Я так не думаю. По-моему, революция стала возможна как раз потому, что огромное число самых разных людей, партий, религиозных групп страстно ждали её.