Настроение воров – штука переменчивая, они в последний раз кричат старикам: – «Чавэла, чавэла, где ваша цыганская кровь?» – и тут же: – «Раз вам западло танцевать перед нами, мы сами вам спляшем. Слушайте ромы, слушайте!» Двое воров в этом вагоне отличные чечеточники, они даже на этап попали в штиблетах с правильными набойками. Пол тельячего вагона, конечно, нечист, но, отшлифованный бессчетными зэчьими ногами, все равно звонок, как сцена.

Конвоиры молчат и не вмешиваются, им тоже хочется праздника. Пока, красуясь, выделываясь друг перед другом, пляшут, только двое, остальные – кто подпевает, кто отбивает ладонями ритм. Но скоро просто сидеть и остальным делается невмоготу. Всех захватывает бешеная пляска. Естественно, так откаблучивать, как чечеточники, никто больше не умеет и каждый пляшет, как может. Кто лезгинку, кто гопак, кто камаринского или просто вприсядку. В барыне, плавно поводя бедрами, но огибая, никого из танцующих не касаясь, проходит павой недавно запетушенная малолетка. Вслед их вагону подключается соседний, и скоро весь состав вибрирует так, будто машинист разогнал его до какой-то безумной скорости и теперь его раскачивает и на стыках кидает из стороны в сторону.

Надсадность, исступленность этой пляски, её шик, её экстаз, кажется, пронял и цыган, потому что, когда воры, прервавшись, снова обращаются к ним: «чавэла, чавэла», по знаку старого цыгана поднимаются несколько молодых ром. Поначалу совсем вяло прихлопывая по сапогам, они тянут свои «нэ-нэ-нэ», но скоро к ним присоединяются молодки в цветастых юбках, а затем в круг входит старая цыганка, вся увешанная монистами и браслетами. Конечно, плясать на мягкой, переполненной водой земле совсем не то же самое, что на ресторанном паркете, но она с такой страстью трясет вываливающимися из кофты большими, тяжелыми грудями, что заводится весь табор.

Теперь уже воры хлопают, подпевают не себе, а цыганам. Якименко пишет, что это не расскажешь и не опишешь: просто посреди беды, из которой мало кому удастся вырваться, посреди осени, холода и быстро сгущающихся сумерек вдруг сделался такой праздник, что люди забыли про все, что им уже выпало на долю, и про то, что еще только предстояло пережить. Забыли, что их ждет Крайний север, бесконечная работа, голод, пеллагра и смерть.

И, когда эшелон снова тронулся, медленно, не спеша переходя со стрелки на стрелку, начал набирать скорость, цыгане, провожая воров, еще долго махали им руками. А в ответ сотни зэчьих рук, расталкивая друг друга, тянулись к окошку, чтобы поблагодарить цыган за нежданную радость. И эта радость, заключает Якименко, так и осталась с ними, никуда не уходила до Печерской пересылки.

Вторая сцена. У ГПУшников ко всем был свой подход. Конечно, некоторые приемы, например, при отборе валюты и золота считались общеупотребимыми, почти обязательными, в частности, присутствие в зале, куда со всего города повестками сгонялись нэпманы, двух-трех «подсадных уток» (обычно из уже раскулаченных маклеров черного рынка). Эти «засланные казачки» в нужный момент и по соответствующему знаку начинали во всем признаваться и каяться. Но в прочих отношениях уважалась специфика. В частности, вышеупомянутый Шрейдер (чьё отличие от других чекистов только в том, что он оставил подробные и весьма интересные воспоминания, сам обо всем рассказал) больше другого гордился тем, как работал с соплеменниками, даже отметил, что его именем родители пугали своих детей.

Отдельно работали с фабрикантами и торговцами. Между фабрикантами различали тех, кто сделал себе имя еще до революции, и новых людей, так сказать, выдвиженцев НЭПа. Среди торговцев в отдельный подвид выделяли владельцев магазинов тканей и тех, кто специализировался на колониальных товарах. Вместе собирали врачей, в первую очередь, зубных, эти в любом случае имели дело с золотом, гомеопатов и врачей общей практики.

Думаю, смысл был в том, что те, кто сидел рядом, знали друг друга и знали, что, в общем, все они одинаково смотрят на советский режим. И вот, когда в такой гомогенной среде кто-то публично, нередко со слезами и криками, начинал «колоться», удар выдерживали немногие. За подсадными утками открыть душу родной власти, снять с себя грех устремлялись и остальные.

Но вернемся к Шрейдеру, который, как мне представляется, настолько успешно работал, что одна из его операций тоже достойна бала у сатаны. Нэпманы из евреев собраны в клубе работников НКВД. На фронтоне видная издалека надпись: «Добро пожаловать». Все приглашены с женами (это обычная практика): женщины доверчивее, главное же, они истеричнее и податливее, и чекисты это знают. Как и было указано в повестке – с женами – так и явились, не ослушался, кажется, никто.

Начинает Шрейдер вполне благожелательно с чего-то вроде политбеседы. Объясняет нэпманам, что они должны быть благодарны советской власти, при ней и речи нет о погромах, во время которых тысячи евреев были убиты, многие тысячи их жен и дочерей изнасилованы. Уничтожила революция и черту оседлости, так что ждать возвращения прежнего режима у них нет никакого резона. Наоборот, всем, что они имеют, они должны помогать новому строю. Страна сейчас отчаянно нуждается в индустриализации. Необходимо золото и валюта, чтобы закупать оборудование, станки, целые заводы.

Все это, так сказать, типично и не слишком любопытно, но есть и изюминка. Зал клуба радиофицирован, что по тем временам редкость, и вот за стеной перед микрофоном – чекист еще не закончил доклад о текущем моменте – хороший скрипач, тоже приглашенный гэпэушной повесткой, со всем возможным старанием и чувством начинает играть «Кол нидрей», Плач Израиля, другие похоронные молитвы и траурные песнопения.

Чекист и скрипка мастерски разыгрывают партию двух следователей – доброго и злого. Чекист добрый. И вправду, времена, во всяком случае, для нэпманов еще вполне вегетарианские, их редко расстреливают, сплошь и рядом даже не сажают. Если они соглашаются на добровольную сдачу всей валюты, её по официальному курсу обменивают на облигации государственного займа, которые везде принимают наравне с обычными деньгами.

Чекист и склоняет их к этому – все отдать и спокойно идти по домам. Только если они будут упорствовать, только если покажут себя ярыми врагами советской власти, революция и расправится с ними как с врагами. В общем, чекист не хочет им зла – другое дело скрипка. Скрипка безжалостна, она не знает ни милости, ни снисхождения, для скрипки им уже нет места на земле, она приговорила их и теперь хоронит заживо.

Уже при первых её звуках все стихает. Потом начинается какое-то невероятное возбуждение. Временное задержание – почти арест, тревога, страх за будущее, за детей усугубляют напряжение, и скоро в зале делаются слышны всхлипывания. То тут, то там раздаются истеричные возгласы и нечленораздельные выкрики, рыдания. Не прошло и получаса, как плач делается почти всеобщим.

Похоже, женщины в том же состоянии, в каком были в американском городе Салеме во время известных тамошних процессов ведьм. Вцепившись в руки мужей побелевшими от напряжения пальцами, они все пытаются заглянуть им в глаза, увидеть, найти там, что и те согласны все отдать, лишь бы прекратить эти нескончаемые скорбные рыдания скрипки. Скрипки, прощающейся с ними всеми и с каждым из них отдельно, скрипки, которой – это уже ясно – хватит сил каждого из них отпеть, похоронить и помянуть. И вот, когда Шрейдер видит, что сопротивление сломлено, что нэпманы готовы на все, только бы скрипка замолчала, он, будто завершая аккорд, дает знак подсадным уткам. Те, крича на весь зал, что советская власть права, бегут к сцене, где на столике уже лежит аккуратная стопка типовых договоров обмена валюты на облигации государственного займа. Будто боясь опоздать, следом за стукачами бросаются и остальные.

Вот такая была эстетика и такая этика.

О сырьевых и несырьевых странах

(Письмо Александру Эткинду)

Дорогой Саша,

здесь, на Родосе, прочитал Вашу книгу «Внутренняя колонизация» и, совершенно ошалев от изоляции и правки своего «Гоголя», решил изложить Вам, как понимаю специфику (истории, экономики, представлений о мире и своей собственной судьбе, назначении) стран, которые принято называть сырьевыми. В первую очередь, конечно, России – она нам обоим ближе.