В то же время чрепокожие для него никто. Об них пусть у гохерримов голова болит.

Демоны-воители вообще бесполезны. Прибыль они приносят ничтожную, а уж гонору-то, гонору. Носятся по мирам, притаскивают какие-то гроши, но пыжатся так, будто кормят весь Паргорон. Если бы они не были нужны для защиты и устрашения, давно бы стоило их упразднить.

— Ну рассказывай все, холоп, — велел Эртугео.

Он настолько умилостивился, что даже пригласил Бубоча к себе за стол. Не поесть, конечно, а рядом постоять. Сам уселся на воздух, есть принялся, Бубоча слушая, а тот преданно смотрел, рассказывал…

— Ладно уж, угостись, — разрешил ему барин. — А то слюной весь пол зальешь.

Бубоч послушно угостился. Барин все-таки неглуп, знает, на ком у него все богатство держится. На храках. Если снова что донести будет, он и донесет, обязательно донесет. Может, даже сам выдумает.

Раз барин за такое угощает.

— Самому выдумывать не надо, — прочел его мысли Эртугео. — За это я тебя самого сожру.

Дослушав, он поцокал языком, постучал пальцами об стол, покрутил на голове шляпу. Был Эртугео, как принято у гхьетшедариев, гол, но шляпы носил — нравилось ему. У некоторых гхьетшедариев такое в моде, особенно у тех, что под Величайшим Господином ходят.

— Так, ну это хорошо, что ты мне обо всем донес, — сказал Эртугео наконец. — Не наше это все дело, конечно, что какого-то гохеррима убили, но низшие демоны не должны вот так запросто убивать высших. Это непорядок, согласись.

Бубоч охотно согласился, не переставая есть котлету. Он понял, что сейчас ему лучше не думать. Вот не думать, и все. Ни об чем.

И он перестал думать.

— Экий ты тупой, — заметил Эртугео, услышав, что Бубоч ни об чем не думает. — Как пенек. Но это даже хорошо, что ты такой тупой. Таким свидетелям веры больше. Пойдешь со мной к барону, все ему расскажешь.

Бароном Эртугео был Латриум. Бубоч в его гхьете никогда не бывал, но слышал, что тот большущий. Тянется от обители Мазекресс и до латифундии Фурундарока, а поместиться в нем вроде как могут сотни обычных гхьетов. Бубоч точно не знал, слышал только.

Эртугео его к барону быстро перенес. Просто велел — вот уже и перенеслись в огромный баронский дворец. Бубоча сразу поразило убранство — роскоши-то, роскоши!.. И мрамор-то везде искусно отделан, но без нелепиц, без излишеств. Все вручную вытесано, не сотворено. В мраморе барельефы живые проступают, с пастушками и лошадками, да всякими фривольными сценками с пастушками и лошадками, да еще и поют тихонечко на разные голоса. Цветы тоже повсюду растут, оранжерея невиданная, прямо сквозь стены стебли текут. Много и паргоронских растений, а много и чужих — то ли из дальних гхьетов, то ли вообще иномирных.

Вот оно на что подати-то идут, значит. Ну ничего, дельно. Это без Бубоча, выходит, и не было бы этой красоты. Вот он какой важный — хоть и не сам тут все вытесал и вылепил, а без него бы и не было ничего.

Только он бы еще фонтан поставил. Водички попить.

И теперь уже барин бил поклоны и выказывал уважение, а Бубоч просто рядом стоял. Для барона он слишком ничтожная сошка, пыль на дороге. Тот в его сторону и не глянул, только на Эртугео.

И был-то Латриум грустен, даже печален. Собой — мальчонка совсем, едва лет семнадцати, но лет ему на деле не меньше тысячи, он еще при тятьке Бубоча тут баронствовал. А тоже, вот, не всегда весел, иногда и грустит, и печалится.

Хотя чего ему печалиться? У него ж жратвы гора, любой. И баб гора. Бубоч бы на его месте смеялся целый день. И баб жахал, каждый день новых.