Лёльке обладал прекрасной арийской на­ружностью, какую весьма ценили богатые пожилые дамы, посещающие модные мага­зины берлинского запада. В одном из них Клаус Лёльке достиг положения старшего приказчика, потому что умел вовремя со сладкой улыбкой подать покупательнице стул и терпеливо предлагать ей бесчислен­ные образцы дамского белья. Клаус Лёль­ке уважал своего хозяина до тех пор, пока однажды ненароком не обманул его до­верия. С того дня он стал намеренно по­вторять такие случаи, совершенствуя прие­мы и увеличивая количество украденных денег. Одновременно с тайным сознанием собственной нечистоплотности в нем росло желание нагадить хозяину как можно боль­ше. Когда у Лёльке появился собственный домик около Крумме Ланке и свой автомо­биль, он был уже глубоко убежден, что че­стными способами нельзя нажить даже че­стного имени. Набожность жены внушала ему одно лишь раздражение — он пони­мал, что глупая Эльза, похожая на лошадь, чище и лучше его, белокурого красавца Клауса. Он бессознательно завидовал ей, считая справедливыми ее пощечины за мно­гочисленные измены, но изобретал себе оправдания, почему-то старался предста­вить себя невинным страдальцем, и именно этот скрытый комплекс неполноценности заставил его вступить в штурмовой отряд.

Все текло спокойно, пока не произошел переворот, приведший Гитлера к власти. Давнишний приятель Лёльке, ресторанный официант Эрнст, стал всесильным началь­ником берлинских штурмовиков. Как-то он попросил взаймы денег, Лёльке дал втрое больше и без отдачи, и Эрнст, кое в чем исказив партийную биографию дружка, произвел его в командиры батальона. В «Ночь длинных ножей» Эрнста расстреля­ли, чему Лёльке был весьма рад, потому что таким образом устранялся нежелатель­ный свидетель. Послушный, аккуратный и воспитанный Лёльке перешел из штурмо­виков в СС и за арийскую внешность и безупречное поведение был назначен в личную охрану фюрера. К чести Лёльке, он не был идейно убежденным национал-социалистом. Просто вовремя сориентиро­вался. Будучи нечистым на руку и обладая задатками мелкого авантюриста, рассчиты­вать на крупную карьеру не приходилось. Но Лёльке твердо знал, что своего-то он не упустит.

Когда его привели в подвал на Принц-Альбрехтштрассе, 9, где посреди стальной комнаты-сейфа стоял железный стол, на котором высились груды денег, то Лёльке вначале оцепенел и стал как будто бы пло­хо видеть и слышать: точно сквозь кисею он увидел стальной чемодан, снаружи об­тянутый кожей, аккуратные штабеля долла­ров в крупных купюрах, которые люди в белых халатах аккуратно укладывали в че­модан, и наконец цифру 300 000, запечат­ленную на бумаге, где он и расписался... А затем поставил подпись на отдельной бу­маге, где значилось число 18 000...

С той минуты он как бы не принадлежал себе. Он стал придатком колесницы из пя­ти радужных нулей и высокомерной тройки. Его приковали золотой цепью к этой колес­нице, и куда она его влечет, было никому не ведомо...

На длинном, как торпеда, черном брони­рованном «мерседесе», в обществе двух немолодых охранников, Лёльке без проис­шествий прибыл в Амстердам и поселился в знакомом номере отеля «Карлтон». Ему оставалось осуществить чисто техническую часть операции — отнести чемодан в Нидерландскмй коммерческий банк, где вице-директор сдаст деньги, а он, Лёльке, вру­чит ответственному служащему банка спи­сок адресатов.

За день до прибытия Абрама Моссе Гай, уже успевший приглядеться к текучему со­ставу обитателей «Карлтона», отметил по­явление в отеле целой группы новых путе­шественников. Они заняли на втором эта­же все номера по соседству с номером, где до этого останавливался Моссе, исчез­нувший на целую неделю, но оставивший номер за собой. Гай жил на том же этаже, но в другом конце коридора.

Новых обитателей роднила не только ма­нера поведения и речь. Посидев в ресто­ране за обедом неподалеку от них, Гай без труда установил, что все шестеро под­чиняются одному — симпатичному блонди­ну с интеллигентным лицом.

Тут все было ясно. Но, сосредоточив ин­терес на этой группе, Гай поначалу не об­ратил внимания на свою новую соседку — молодую красивую женщину, приехавшую в тот же день. Он слышал утром плеск во­ды в смежном номере, который до этого пустовал; позже, в середине дня, выйдя ку­пить сигарет, встретился с нею в коридоре. В светло-сером английском костюме, белой шляпе, белых перчатках и туфлях-лодочках на высоком каблуке, она шла по мягкой ковровой дорожке преувеличенно мелкими шажками, и у Гая мелькнула мысль, что, вероятно, у этой странной красавицы жмут туфли или слишком узка юбка. И еще он отметил, что она упорно глядела прямо се­бе под ноги, словно боялась споткнуться. Так, наверное, ходят мужчины, переоде­тые в женское платье.

Но все эти мимолетно зафиксированные подробности не имели бы никакого значе­ния, если бы вечером, прогуливаясь возле бассейна на площади Рокин в ожидании, когда Рубинштейн опустит жалюзи на окнах и выйдет из конторы, — граф ван Гойен был одним из клиентов фирмы «Импэкс» и часто встречался с вице-директором в не­рабочее время, — если бы в этот вечерний час Гай вновь не увидел свою соседку и не был поражен происшедшей в ней переме­ной. Одетая в скромный темный костюм, в черной шляпе, в черных башмачках, она шагала широко, почти по-солдатски. Можно было подумать, что это совсем другая жен­щина, но Гай отлично запомнил ее лицо.

Она прошла по тротуару мимо подъезда, взглянув на табличку фирмы, затем верну­лась и скрылась в подъезде. Минут через десять жалюзи на окнах опустились, еще через минуту появился Рубинштейн, а жен­щины все не было.

На четырех верхних этажах дома разме­щались различные торговые конторы, так что странная дама могла задержаться где угодно, но Гай почему-то испытывал такое ощущение, что целью ее прихода был именно «Импэкс», и у него шевельнулась тревога.

— К вам сейчас заходила молодая да­ма? — спросил он у подошедшего Рубин­штейна.

— Да. С такими, знаете, глазами... — Старик пошевелил пальцами, не находя оп­ределения.

— Что она хотела?

— Поинтересовалась, может ли фирма взять на себя продажу недвижимого иму­щества и последующий перевод денег в Германию.