Памятники Византийской литературы IX-XV веков, Коллектив авторов

Книги

Памятники Византийской литературы IX-XV веков

22
18
20
22
24
26
28
30

Выслушав рассказ четвертого мудрого советника, отдает царь решительное приказание не казнить сына.

Никита Евгениан

(XII в.)

Любовная повесть о Дросилле и Харикле — один из четырех дошедших до нас византийских романов XII в. Из других романов этого времени дошли до нас: прозаический роман об Исминии и Исмине Евматия Макремволита; роман о Роданфе и Досикле Феодора Продрома, написанный ямбическим триметром, и роман об Аристандре и Каллитее Константина Манасси, написанный пятнадцатисложным «политическим» стихом, но сохранившийся лишь в отрывках. Из этих романов переведен на русский язык только роман Евматия Макремволита С. В. Поляковой («Византийская любовная проза». М. —Л., «Наука», 1965).

«Повесть о Дросилле и Харикле», если судить по самым общим чертам ее содержания, построена так же, как и другие греческие любовные повести. Сам автор этой повести в изложении ее содержания указывает только на эти общие черты, пренебрегая указаниями на особенности своего романа:

Дросиллы и Харикла здесь содержатся Побег, скитанья, бури, грабежи и плен, Враги, тюрьма, пираты, голод и нужда, Темницы мрак ужасный, даже солнечным Лучам в нее проникнуть запрещающий, Ошейник, из железа крепко скованный, Разлуки тяжкой горе нестерпимое, Но после все же бракосочетание.

А между тем повесть Никиты Евгениана интересна именно своими особенностями, отличающими ее от других греческих романов и вместе с тем от выросшей из них «житийной» литературы. Несмотря на несомненную связь повести Никиты Евгениана с греческими романами древними и византийскими (Феодора Продрома и Евматий) в ее приключенческом внешнем оформлении, она отличается от них тем, что описание приключений ее героев отступает на второй план перед лирической ее сущностью, составляющей главный ее интерес. Это особенно хорошо видно по второй части повести, в которой Харикл находит Дросиллу после их освобождения из плена (книги VI–IX). Несчастия влюбленных кончились, и все, казалось бы, идет ко всеобщему благополучию, как вдруг оно нарушается известием о смерти Каллигоны, возлюбленной спутника Дросиллы и Харикла, Клеандра. Все внешние события повести, и бедственные, и счастливые, Никита Евгениан вводит отнюдь не как случайные или как необходимые в любом из греческих романов, но как средство характеристики действующих лиц, и главных и второстепенных. Его интересуют не приключения сами по себе, а возможность на их канве разработать образы героев повести. Особенно хорошо это видно по тонкой характеристике двух влюбленных: слабохарактерного и простоватого Харикла и умного, деятельного и сердечного Клеандра, смерть которого причиняет искреннее горе возлюбленной Харикла, Дросилле, которого в посмертном о нем плаче она называет «помощник наш» (IX, 44) и говорит, что только он один мог бы утешить Харикла,

… если б у Харикла волей злой Судьбы Меня, Дросиллу, бедную, несчастную, Ему на горе снова бы похитили, Кто, кто б утешил в этой скорби тягостной? Кто постарался б облегчить мучения И словом ласки и своею бодростью?

На твердость и мужество любимого ею Харикла она не надеется. Сердечный же и твердый характер самой Дросиллы прекрасно разработан автором повести в тех частях ее, где Дросилла, спасшись от гибели на берегу моря, приходит в деревенский поселок, надеясь там найти Харикла (VI, 246–300), и где она образумливает Харикла (VIII).

Прямые характеристики действующих лиц даются Никитой Евгенианом только для их внешности, открытых характеристик их внутреннего существа он не дает. Но внешность своих героев он обрисовывает очень подробно в первой части своей повести, когда, например, описывает красавицу Дросиллу в стихах 120–158 книги I. С этой характеристикой Дросиллы, которая еще дополняется очаровательной картиной пробуждения Дросиллы в начале книги V, интересно сравнить описание старой жены парфянского вождя, Хрисиллы, в стихах 73–83 книги V:

Но вот Хрисилла–то с ее морщинами, С ее к Хариклу страстью отвратительной, Какая мерзость! Нет, клянусь Фемидою, Нет, нет, клянусь Эрота жгучим угольем, Не обнимусь я с этакой любовницей — С морскою гнилью, пакостью болотною! Твой поцелуй, старуха, — кара смертная: Твои иссохли губы, рот заплесневел, Твои ведь щеки обросли щетиною, Глаза гноятся, как ни мажь их снадобьем, Бледна смертельно, как ты ни румянишься.

Но характеристика внешности Дросиллы в книге I, сделанная в целом по стандарту совершенной красавицы, и описания ее роскошной одежды и украшений, какие едва ли могли уцелеть при поспешном бегстве с корабля, захваченного пиратами, значительно уступают обрисовке ее внутреннего существа, ее истинной прелести душевной, о которой говорится в стихах 296— 327 книги V и особенно в плачах Дросиллы по Клеандру и Каллигоне в книге IX (стихи 37–107 и 235–256). Если же взять характеристики внешности обоих юношей — Харикла и Клеандра, то видно, что эти молодые люди, мало чем отличаясь друг от друга по их красоте, —

Смотря на них обоих, поражен был Хаг Их красотой и сходством удивительным, —

глубоко различны по своей сущности. Харикл описан в стихах 80–85 книги IV:

Румян и нежен был он, золотистые, Со стройных плеч спадая, вились волосы До самых бедер по спине у юноши, А руки украшали пальцы белые; И звезд сиянье на небе бесчисленных Лица он блеском затмевал прекрасного.

О красоте же Клеандра мы можем узнать только по намекам в разговоре его с Хариклом (II, 148–160), но все–таки несомненно, что красота Клеандра не поражает ни вождя парфян, ни его супругу так, как поражает их женственная прелесть Харикла (IV, 101):

Превосходил он всех плененных узников, Он был прекрасней всех прекрасных юношей.

Но вот в дальнейшем ходе повести мы все время видим, что своей душевной красотой мужественный Клеандр превосходит впечатлительного, но далеко не мужественного Харикла. Будучи вместе с Хариклом в темнице, Клеандр утешает его и ободряет (I–II), беду Харикла он переживает, как свою собственную (VI, 132); а когда оба друга находят наконец Дросиллу после ее падения с крутой горы на морской берег, Клеандр от всей души радуется счастью Харикла (VII). Что же касается душевной характеристики Харикла, то она лучше всего сделана в стихах 1–182 книги VIII, заключенной словами Дросиллы:

Но ты, Харикл мой, — возразила девушка, — Ты не Дросиллу, но Эрота властного Усладу помнишь и хранишь в душе своей.

Из характеристик второстепенных лиц повести Никиты Евгениана наиболее яркой является характеристика деревенской старушки Мариллиды, приютившей Дросиллу. Мариллида едва ли не самый живой образ последней и самой лучшей части всей повести.

В заключение надо сказать об одной особенности, присущей повести Никиты Евгениана так же, как и другим греческим романам и, в частности, роману современника Никиты Евгениана, Феодора Продрома. Это — введение в текст многочисленных реминисценций из античных и византийских авторов. У Никиты Евгениана эти реминисценции — часто в свободной переделке — восходят и к Феокриту, и к анакреонтикам, и к поздним греческим эпиграммам, особенно к эпиграммам Павла Силенциария. Встречаются и однородные с другими романистами описания, как, например, описание источника и фонтана в стихах 91–104 книги I, очень сходное с описанием в первой книге повести Евматия Макремволита.

Язык повести близок к греческому классическому языку, а стихотворный размер ее — ямбический триметр с некоторыми принятыми у византийцев особенностями, не нарушающими, впрочем, требований классического триметра. Это, конечно, дань архаистическим византийским традициям, которым уже не следует в своем романе Константин Манасси.

На русский язык «Повесть о Дросилле и Харикле» полностью переведена Ф. А. Петровским и издана вместе со статьей А. Д. Алексидзе в серии «Литературные памятники» Академии наук СССР. Стихотворного перевода на другие языки нет.

ПОВЕСТЬ О ДРОСИЛЛЕ И ХАРИКЛЕ[399]

ОПИСАНИЕ ДРОСИЛЛЫ ( Ι , 116–158 ) На этот праздник и Дросилла юная С ровесницами — девами, невестами, — Немедля стены городка оставивши, Пошла наладить пляску хороводную. Была подобна дева небу звездному В плаще, сиявшем золотом и пурпуром, Накинутом на плечи ради праздника; Статна, изящна и с руками белыми; Румяна, словно роза, губы алые; Глаз очертанье черных совершенное; Пылают щеки, нос с горбинкой, волосы Блестят роскошно, тщательно уложены; С бутона губ, как будто бы из улья, с них Медвяные сочатся речи милые; Земли светило, неба роза яркая. Пряма и соразмерна шея стройная; Все восхищает: и дуга бровей ее, И свет румянца, щеки озаряющий Огнем, переходящим в отблеск бледности, На лике белоснежном этой девушки; А локоны прекрасных золотых волос, В прическу ею скромно заплетенные, Благоухают, словно золотистый мед; И выя и ланиты блещут прелестью, Уста же нектар источают сладостный; Росы на персях девы капли утренней; Подобен кипарису молодому стан; Нос выточен изящно; ровный ряд зубов Сверкает белоснежной нитью жемчуга; Бровей изгибы, словно лук натянутый, Грозят стрелой Эрота, полной радости; И молоком, как будто в смеси с розою, Подобно живописцу, все раскрасила Природа это тело совершенное. На удивленье хора соучастницам Была она у храма Дионисова. На пальцах и на кончиках ушей ее Горели, словно пламенем, карбункулы, Кругом оправленные чистым золотом; И золотом сверкали руки белые, И серебром сияли ноги стройные. Такой была Дросилла, дева юная, Во всей красе природной свежей прелести. ПЕСНЯ КЛЕАНДРА КАЛЛИГОНЕ (IΙ, 326–386 ) Луны сиянье, озари дорогу мне! Ниоба в камень превратилась горькая, Снести не в силах всех детей погибели, Убийца сына, дочка Пандионова, Моля о крыльях, обернулась птицею. Луны сиянье, озари дорогу мне! О Зевс, коль я бы оказался зеркалом, Ты, Каллигона, все в меня смотрелась бы! А если б золотистым я хитоном стал, Я облекал твое бы тело нежное. Луны сиянье, озари дорогу мне! О, быть бы мне водою: ведь лицо твое Любовно умывал бы ежедневно я. А став душистым мирром, умащал тебе Ланиты, руки, губы и глаза твои. Луны сиянье, озари дорогу мне! Но это все — блаженство недоступное. Довольно стать мне золотой сандалией, И я снесу покорно, что топтать меня Ступни все время будут белоснежные. Луны сиянье, озари дорогу мне! К огню вдобавок Зевс еще оставил нам Огонь гораздо пострашнее — женщину. О, если б ни огня, ни рода женского На землю не сходило, не вторгалось в жизнь! Луны сиянье, озари дорогу мне! С простым огнем–то, если он и вспыхнет вдруг И разгорится, всякий может справиться, Но не потушишь ты огня от женщины Красивой, стройной, юной, обаятельной. Луны сиянье, озари дорогу мне! Бывает часто, что кого в сражениях Спасала храбрость и мечи не ранили, Кого была не в силах одолеть болезнь, Кого в беде спасали руки твердые, — Луны сиянье, озари дорогу мне! — Кого заботы не добили тяжкие, Не задушили узы, цепи страшные, Кто тихо, скромно, безо всяких горестей Проводит по старинке жизнь счастливую, — Луны сиянье, озари дорогу мне! — Всех без разбора болтовнею сладкою В неотразимом блеске красоты своей Уничтожая молодого тела цвет, Воспламеняют жены, словно молния. Луны сиянье, озари дорогу мне! Уста твои подобны печи огненной, О Каллигона, всем на удивление, И пламя выдыхая и росой дыша: К росе тянусь я, от огня я в ужасе. Луны сиянье, озари дорогу мне! Роса, коль смотришь издали, сжигает нас, Но, коль вплотную припадешь к устам твоим И поцелуй удастся получить из них, То оживит роса прохладной каплею. Луны сиянье, озари дорогу мне! Огонь росистый! О роса палящая! А я, спаленный и испепеленный, жду, Что не отвергнешь ты меня и губ своих Росистою прохладой оживишь меня. Луны сиянье, озари дорогу мне! ПЛАЧ ДРОСИЛЛЫ И ВСТРЕЧА ЕЕ С МАРИЛЛИДОЙ (VI, 204–300) Вот я, несчастная трижды от самого дня зарожденья, Вот я в мученьях несчетных страдаю и плачу всечасно, Здесь, изнывая, лежу я и чахну от тяжкого горя: Парка меня роковая опутала черною сетью И передышки ни ночью, ни днем не дает она гневу. Тот, на кого я недавно взирала, несчастная, кто мне Был постоянной утехой при муках от страсти любовной, Тот, кого я беззаветно любила, Харикл, роковою Мрачною тенью окутан, лежит ниспроверженный смертью. Мертвый лежит он, и взор мой уж больше его не увидит: Света дневного лишила его непреклонная, злая, Черная Мойра, стрелою жестоко пронзив аравийской. Губы, что я целовала, которых я жаждала страстно, Испепелило навеки всесильное жгучее пламя, Очи, блиставшие ярко, угасли и тьмою покрыты, Кудри, что пышно вилися, кровавая грязь осквернила. О я злосчастная! горем я лютым терзаюсь, Дросилла. Я от родителей втайне решилась на дерзкое бегство, Я поплыла по пучине валов многошумного моря, Я, от пиратов скрываясь, блуждала по горным высотам, Ради Харикла, о горе, лила непрестанные слезы, В рабстве я жизнь проводила и мучилась я непрерывно В ковы тяжелые шею мою кузнецы заковали, И, наконец, я с повозки упала стремглав по обрыву, Волны меня подхватили и били о скалы морские, Мучая сильным прибоем, по брегу бесплодного моря. Лишь на коре уплыла я, случайно свалившейся с дуба. О, как я горько рыдаю, Харикл мой, тебя вспоминая, О, как отрадно мне было с тобою, о мой ненаглядный! Ну а теперь одиноко я мучаюсь денно и нощно И светоносного солнца я видеть уж больше не в силах. Вот так она рыдала, и услышала Ее одна старушка добросердная, Нашла, взглянула на нее и ахнула. Любезно, подойдя к ней, поздоровалась, К себе сейчас же повела ее домой И пообедать пригласила ласково. Поев немного, задремала девушка (Уже темнело и спускался мрак ночной), И, легши со старушкой на подстилочку, Она заснула сладко, сном целительным И безмятежным, наконец, насытившись. Настало утро, мрак ночной рассеялся, Она проснулась и сказала: «Бабушка, Как благодарна я тебе за твой приют И за твою постельку эту скромную! На ней такой мне сладкий сон привиделся, И так утешил он меня, страдалицу! Но не живет ли здесь, скажи, пожалуйста, Трактирщик добрый, Ксенократ по имени?» — Да! — молвила старушка. — Он тебе зачем? — К нему, прошу тебя я, проводи меня, — Ответила Дросилла. — Я хочу узнать, Мое правдиво ль было сновидение. Старушка согласилась, и отправились Вдвоем они к жилищу Ксенократову И там остановились перед входом в дом, Взойти в который не решалась девушка. Старушка тут же Каллидема стала звать К себе, родного сына Ксенократова, И подойти к ним поманила юношу. А тот сейчас же обратился к девушке: — Ты кто такая? Из каких ты стран пришла? При первом взгляде сразу же он был сражен Ее красой, по правде, поразительной. Дросилла ж в нетерпенье так ответила: — Не в том тут дело, Каллидем, ты мне скажи, Пришельца молодого нет ли здесь у вас, По имени Харикла, благородного? Но тот, влюбившись в девущку прелестную, Ее красой увлекшись несравненною, Во гневе на Харикла и вопрос о нем Привел Дросиллу в мрачное отчаянье, Сказав, что о таком он и не слыхивал, Да и не знает, существует ли Харикл. — Зачем же не пронзишь ты, Каллидем, меня Кинжалом на смерть? Что не бросишь в море ты? Зачем боишься стать моим убийцею? — Она со стоном и в слезах воскликнула. — О, как мне горьки эти все слова твои, Какой тоскою ты наполнил сердце мне! — Коль потеряла ты Харикла, девушка, Не огорчайся, не тоскуй, приди в себя, — Дросилле так на это Каллидем сказал, — И, право, лучше жить, чем умирать тебе. Красивей, чем Харикл, здесь много юношей, Которых беззаветно любят девушки. Вот так он и сказал ей, ну а девушка Дросилла, усмехнувшись, так ответила (Ведь часто даже горем удрученные, Бывает, усмехнутся неожиданно, Своим слезам, как будто, в утешение): — Как можешь, Каллидем ты, Ксенократа сын, Подумать, что в деревне вашей юноши Красивее рожденных в нашем городе? Но у меня сегодня голова болит, И я не в силах, Каллидем, болтать с тобой. УГОЩЕНЬЕ И ПЛЯСКА МАРИЛЛИДЫ (VII, 248–278; 311–329) И тут с улыбкой ласковой Мариллида Сказала: «Право, чудеса, друзья мои! Ведь я — старуха, и уже на склоне лет, И радостью и горем умудренная, Такой любви, как ваша, знать не знала я И не встречала столь прекрасной я четы, Которая от самой ранней юности Претерпевала непрерывно бедствия. И эта дева, Зевс, досель невинная И непрестанно в рабство попадавшая, Насилья все же избежала дикого. А он и под мечами страшных варваров, Траве подобно летней под косой жнецов, В живых остался, и опять он с девушкой, С какою и не чаял больше встретиться. По воле бога, говоришь ты? Правильно, Умно, Дросилла. Каллидема побоку: Кто съединенных богом разлучить бы смел? — Сказала так старушка и, накрыв на стол, — Сегодня, гости, всех я вас на радостях Прошу со мною угоститься, — молвила, — И попляшу я с вами Диониса в честь, Любовников несчастных охранившего. И тут они с великим удовольствием Все вместе вкруговую стали пить вино. А уж старушка, с полным простодушием Совсем развеселившись и подвыпивши, Не усидела за столом в конце концов: Отлично к исполненью подготовилась, В ту и другую руку полотенца взяв, И в пляс пустилась, словно одержимая. ……………………………………… — Молю богами, детки, вы послушайте: С тех пор, как Храм скончался, сын Мариллиды Прекрасный (скоро минет восемь лет тому), Я не смеялась, да и не пускалась в пляс. Не осудите ж вы меня на радостях: С детьми забывшись, и старик забегает. — Ты в память сына, — отвечали гости ей, — Нас ублажила, милая Мариллида, Да и кормила и поила допьяна, А пляской уж своею заковыристой И быстротой движенья ловких ног своих И частыми своими выкрутасами Ты превзошла и пищу, и питье свое И угощенья, истинно роскошные, И все вино в сосудах, полных доверху. Нет ничего тут, право, непристойного, И коль тебя старее втрое были б мы, С тобой повеселиться не боялись бы При таковой богов к нам щедрой милости. ПЛАЧ ДРОСИЛЛЫ О КЛЕАНДРЕ (IX, 37–59) Увы, Клеандр! Какой же демон мстительный, Злодейский демон, горе насылающий, На нас несчастных бурно так разгневался? Нам беды за бедами посылает он, Нагромождая .новые на старые. Судьба, зачем же? Где ж конец положишь ты? Когда и где мы перестанем слезы лить? Клеандр, о милый сверстник и помощник наш, Ты, рабство с нами претерпевший тяжкое И в плен попавший, и освобожденный друг! Зеленый колос, срезанный до времени, Уходишь ты, с последним издыханием Не попрощавшись со своим родителем! Цветущий отпрыск дерева лесбосского, Расцвел и красовался ты на радость нам, Но понемногу, истомленный пламенем, Тебя пытавшим, ссохся и погиб вконец. Вчера был с нами, нынче же с другими ты; Вчера беседу вел ты, нынче глух и нем; Вчера твоею речью наслаждалась я, Удручена сегодня я безмолвием. Ужель несчастьям нашим и предела нет? Где от грядущих бед укрыться можем мы?

Византийская эпиграмма IX–XII вв .

На поприще эпиграмматической поэзии все византийцы, кто имел хоть какое–нибудь отношение к поэтическому творчеству, пробовали свои силы. В сборнике «Памятники византийской литературы VI–IX вв.» (М., 1968) можно найти образцы эпиграмм, сочиненных и учеными богословами, как Григорий Назианзин или патриарх Софроний, и светскими писателями, как Агафий Миринейский.

Что же касается того периода литературы, который охватывает данный сборник, то здесь, по сравнению с периодом ранневизантийским и периодом предиконоборческим, мы можем наблюдать существенное изменение тематического облика эпиграммы. Наряду с темами библейскими и евангельскими все чаще появляются темы бытовые и моралистические. Немало эпиграмм посвящается античному наследию: поэты стремятся выразить в поэтической форме свои впечатления от великих произведений античных философов и даже от научной литературы древности.

Назад Читать дальше