ОБЗОР ДЕЛ БЛАЖЕННОЙ ПАМЯТИ ИМПЕРАТОРА И ПОРФИРОРОДНОГО ГОСУДАРЯ ИОАННА КОМНИНА, А ТАКЖЕ РАССКАЗ О ДЕЯНИЯХ СЛАВНОГО СЫНА ЕГО ИМПЕРАТОРА И ПОРФИРОРОДНОГО ГОСУДАРЯ МАНУИЛА КОМНИНА, СОСТАВЛЕННЫЙ ИМПЕРАТОРСКИМ СЕКРЕТАРЕМ ИОАННОМ КИННАМОМ[303]

1. Древние мудрецы занятие историей считали делом почетным, весьма многие из них даже прославились этим. Один предметом своей истории брал дела эллинов; другого волновало воспитание Кира в его детстве, а также он рассказывал о подвигах, которые тот совершил уже взрослым[304]. Так как появилась опасность, что события, случившиеся давно, придут в забвение, то они описывали их в книгах, будто начертывали на вечных стелах, и сведения о них передавали дальнейшему потомству. В этом их задача. Но я думаю, что приступающие к подобному труду, чтобы не оказаться недостойными своей цели, должны быть хорошо знакомы с каждым событием и свободны от всех забот и хлопот, непрестанно вплетающихся в эту жизнь; а у нас нет достаточно ни того, ни другого. Из–за этого, однакож, не следует умалчивать о тех делах, которые случились в наше время, а надобно стараться, чтобы представляющийся нам благоприятный случай не прошел без пользы. И он не пройдет, если мы, решительно оставив повествование о всем другом, что входит в понятие жизни человеческого общества, опишем дела двух императоров, из которых один окончил дни свои прежде, чем родились мы на свет, а другой был в расцвете сил при нас и умер, оставив царство еще несовершеннолетнему сыну.

Это — Иоанн и Мануил Комнины.

… Дел Иоанна я коснусь кратко, только в общих чертах, потому что в его время, повторяю, я еще не родился. Что же касается царствовавшего после него Мануила, то не знаю, может ли кто лучше меня исследовать его жизнь; потому что мне, даже прежде, чем достиг я юношеского возраста, довелось участвовать во многих его походах на обоих материках[305]. Таково мое намерение.

… Во время этих военных действий, а именно тогда, когда продолжалась еще осада Неокесарии[306], случилось нечто, достойное быть рассказанным и услышанным. Однажды между ромеями и персами произошла сильная схватка и последние в силу каких–то причин стали одерживать верх. Мануил, который, как уже было сказано, был младшим сыном императора Иоанна, заметив это, взял окружавших его воинов и, без ведома отца врубившись в середину неприятелей, отразил их и воодушевил уже терявшее присутствие духа ромейское войско. Этим поступком отец справедливо был недоволен и такую отвагу считал опасной; однакож внутренне удивлялся ему и чрезвычайно изумлен был тем, что юноша, еще не достигший восемнадцатилетнего возраста, дерзнул подвергнуться таким опасностям, а потому всенародно признал его спасителем ромейского войска. Так–то доблесть не всегда определяется летами.

10. …Иоанн еще задолго до смерти завещал скипетр ромейской империи Алексею[307], который был старшим его сыном. Когда же родился у него последний сын — Мануил, тотчас стали ходить толки о признаках, что это дитя будет царствовать. Упомянуть об одном или о двух из них будет, думаю, своевременно. Однажды Мануил заснул, — и вот представилась ему во сне какая–то величественная женщина в черном платье, державшая в руках туфли, какие обыкновенно носят императоры. Она подавала их Мануилу и приказывала надеть, а свои сбросить, указывая при этом на обыкновенные его голубые. Проснувшись взволнованным и :не найдя туфель, какие видел во сне, он, как свойственно детям, начал плакать и думал, что их унес кто–нибудь из слуг. Таков был этот признак; не менее замечателен и другой. Был один монах; отечество его Галилея, а жизнь отшельническая в горах. Однажды, беседуя с императором Иоанном, он увидел подошедших к себе императорских детей и к прочим отнесся, как к частным лицам, а к Мануилу подошел благоговейно и благословил его. Когда же император спросил, почему он так сделал, монах в ответ сказал, что из всех детей Иоанна один Мануил кажется ему императором. Хотя эти и другие подобные случаи возбуждали в душе императора различные помыслы, однакож, не решаясь нарушить то, чего прежде хотел, он продолжал иметь в виду упомянутую цель. Но ни одно из дел не зависит от предположений человеческих.

… А император, почувствовав уже, что ему становится худо, приказал явиться к себе сановникам, вельможам, воеводам, вообще всем знатным лицам, и говорил им следующее: «Ромеи, все сюда собравшиеся, послушайте меня! Многим уже и из предшествовавших императоров угодно было передавать своим детям власть, как некое отцовское наследие. И сам я знаю, что получил царство от отца–императора, и каждому из вас должно быть это известно.

Поэтому вы, конечно, думаете, что ожидая конца жизни и оставляя после себя двух сыновей, я, по общечеловеческому закону, передам власть и престол тому из них, который старше возрастом. Но у меня столько заботы о вас, что если бы ни один из них: по своим качествам не был способен взять на себя это бремя, я избрал бы кого–нибудь иного, кто соответствовал, бы моим и вашим мыслям. Ведь мне кажется, что и дающему и принимающему не принесет пользы, если кормчий по невежеству потопит свой: корабль и, что еще хуже, сам погибнет с вверенным ему кораблем, не воздав даровавшему добром за добро. Вообще не вижу ничего хорошего в том, чтобы осыпать дарами неопытность и невежество. Таковы мысли мои относительно вас, и вот вам доказательство: как скоро дело идет о вашей пользе, я готов забыть даже право природы. Оба сына мои хороши, один из них старше другого по возрасту, но мой ум устраняет преимущество старшинства, ищет наилучшего и убеждает меня предпочесть доблесть доблести. Из всех подвигов самый трудный — стараться избрать наилучшее. А так как наилучшему должно быть и воздаваемо наилучшее, выше же императорской власти ничего другого быть не может, то я желал бы, дорогие соратники, чтобы к преимуществу старшинства присоединялась еще более совершенная доблесть.

Но это соображение обращает мое внимание на последнего моего сына и присуждает ему жребий царствования. И не ослеплением, происходящим от пристрастия, внушено мне такое заключение; оба мои сына равно дороги мне, и с этой стороны ни один не имеет для меня преимущества перед другим. Потому–то приговор относительно их обоих скорее можно доверить мне, чем вам. Но вот что особенно важно обсудить на общем совете: как бы младший мой сын, оказываясь лучше своего брата теперь, не стал хуже его по восшествии на престол; ибо в этом отношении я не доверяю самому себе, боясь в единоличном суде увлечься: пристрастием, которое особенно способно подкупить приговор, если он не ограничивается другим, равносильным. Итак, если хотите, я опишу вам его свойства, а вы потом сами выскажете свое мнение.

Сколько у него силы, мужества и отваги в воинских подвигах, все вы знаете; об этом свидетельствует дело при Неокесарии, где он возобновил сражение и спас ромеев, когда они начинали уже отступать перед врагом. Но выслушайте еще слово мое о том, свидетелем чего не мог быть никто, кроме отца.

Когда мне в делах государственного правления случалось встречать многочисленные серьезные затруднения и когда другие не знали, что делать, он был великим советником, обнаруживал способность предвидения наступающей невзгоды и показывал ловкость в отклонении бури и обуздании противных ветров. Но мы, предпочтительно перед всем другим, должны обращать внимание на то. что этому юноше готовит награду сам бог. И смотрите как.

Наследником царства мной был уже наречен Алексей, и эта моя воля незадолго перед тем была объявлена. Но бог, наперед уже указавший мне более юного, на котором покоилось его око, избранного мною юношу взял из среды живых. Сказал бы я вам и о некоторых знамениях, предсказывавших ему настоящую его судьбу, если бы не знал, что многие почитают их сказками; ибо ничто с такою легкостью не подвергается человеческим пересудам, как вещие сны и намеки на будущее. Вот я вам сказал, что сам знаю о моем сыне; теперь остается вам объявить свои намерения».

Как только император сказал это, они с удовольствием и со слезами на глазах одобрили его мнение. Тогда Мануил, любивший отца больше, чем кто–либо другой, и уважавший законы природы, потупил глаза и, склонившись головой на грудь родителя, оросил слезами его постель. Потом облекся в порфиру, возложил на себя диадему, и все войско провозгласило его императором. После этого император Иоанн, прожив еще несколько дней, скончался.

7. … Между тем многочисленные силы персов, обитавших выше города Икония[308], которыми командовал Танисман, пришли на помощь к султану и присоединились к нему. Воспрянув от этого духом, султан не хотел теперь как прежде бежать, но, построив свою армию, задумал сам напасть на ромеев, остановившихся в месте, которое на наречии варваров называлось Циврилицимани. Это место было неприступнее всех других и трудно проходимо не только для военного строя, но и для небольшого числа путешественников. Здесь один отряд ромеев трудился уже над укреплением лагеря.

А император, подстрекаемый юношеским жаром, желал, как это принято, недавно совершившееся вступление в брак ознаменовать каким–нибудь подвигом в сражении; ведь для латинянина, недавно введшего в дом жену, не показать своего мужества считалось немалым стыдом. Итак, он устроил в двух ущельях отдельные засады; в одной из них находились люди, близкие ему по крови, и много иных родственников вместе с мужьями его сестер; а в другой залегли два военных отряда, которыми управлял Николай по прозванию Ангел, человек непоколебимого мужества и с сильной рукой. Всем им император приказал оставаться в покое, пока не увидят его помчавшимся на противника; а сам только с братом Исааком и доместиком восточных схол Иоанном, которые едва упросили его взять их с собою, выехал в поле и, увидев там несколько ромеев, поодиночке собиравших фураж, спрятал свое оружие, чтобы по нему не быть узнанным персами, и ожидал, когда они, по всей вероятности, нападут на фуражиров. Но так как персы ниоткуда не показывались, то император, подозвав к себе одного воина, родом тоже перса, по имени Пупака, впрочем, человека храброго и отважного, приказал ему ехать вперед и внимательно смотреть, не наступают ли они откуда–нибудь. Пупака поехал и вскоре возвратился в известием, что видел персов, но не более восьми человек. После того император, оставив прочих, как сказано, в засадах, сам с братом и доместиком быстро поскакал вслед за указывавшим дорогу Пупакой.

Родственники же императора, считая, что ими пренебрегли, были так раздосадованы этим, что каждый из них и все вместе поклялись страшными клятвами не ходить более с императором в сражения, хотя бы даже он стал приказывать. Между тем император еще не успел встретиться с виденными Пупакой персами, как их собралось уже человек до восемнадцати. Несмотря на это он сгорал нетерпением сразиться с ними. Но так как, по дальности расстояния, ему нельзя было вдруг напасть на них, то, боясь, чтобы они, всегда легкие на бегу, не ушли, он придумал следующее: приказал Пупаке, бывшему ближе всех к персам, чтобы он, как только заметит их наступление, обратился в бегство и скакал изо всей силы, пока не доскачет до императора. Пупака так и сделал. Когда варвары начали преследовать его, он пустился бежать, впрочем не слишком быстро, но как будто подавал персам надежду схватить себя, и таким образом влек их за собою до самого императора. Однако и таким образом император не достиг своей цели. Персы, лишь только увидели его, сперва в один миг ускакали, а потом, соединившись с другими пятьюдесятью, которые шли позади, сделались при мысли о своей многочисленности смелее и уже думали, как бы сопротивляться наступающему императору.

В эту минуту окружавшие императора очень не одобрили его намерения, говоря, что и без того уже они далеко оставили за собою войско; но он, не теряя нисколько времени, пустился на неприятелей во весь галоп. До некоторой поры рядом с ним скакал и севастократор, но, наконец, задерживаемый усталостью коня, не мог уже далее за ним следовать, а потому начал падать духом и, отчаявшись в спасении, усердно умолял брата позаботиться о его жене и детях. Но император сделал ему выговор и, обвиняя его в малодушии, сказал: «Так ты полагаешь, дорогой брат, что, пока я жив, я позволю врагам прикоснуться к тебе? Нет, не думай этого и не произноси столь недостойных меня слов. Когда же тот прибавил: «Подожди только меня, и я последую за тобою против варваров», император отвечал: «После схватки я, даст бог, скоро вернусь к тебе. Теперь же у меня иное на уме: мною овладело сильное желание показать свое мужество». Сказав это брату, он полетел на врагов. Так было здесь с императором.