Без подписи.

Не то чтобы подпись нужна. Махит отправила всего три послания, и ни министр науки, ни множество мелких бюрократов из министерства информации не ответят таким откровенным шифром. Это Двенадцать Азалия, и он наверняка был искренен в своем желании помочь со спасением, если понадобится, и в то же время развлекался вовсю. Зашифрованные сообщения! Анонимные весточки наперекор границам ведомств! А Махит-то думала, что это она сверх меры любит жанровые традиции политических интриг в тейкскалаанской литературе.

Сверх меры ли, когда человек в этих традициях живет – когда это его собственная культура? Да, решила она. Точно сверх меры, когда воспроизводишь традиции только ради традиций. Но тейкскалаанцам такая мысль и в голову не придет.

Двенадцать Азалию никто не взрывал и даже не пытался. Может, его подруга и в больнице, а новый опасный политический знакомый пишет из аристократического плена, но он-то по-прежнему вправе вести себя так, будто сошел со страниц «Красных бутонов для Тридцать Ленты» или какой-нибудь дворцовой мелодрамы.

Она черкнула пару строк в ответ, решив, что хотя бы не будет хуже него в стихосложении – а то и лучше: «Заключенья свои я сама избираю / Ищу же лишь испрошенного: вестей». Запечатав инфокарту, тоже не потрудилась подписываться. Хоть кто-то здесь должен получать удовольствие; пусть это будет хотя бы Двенадцать Азалия, сколько получится.

Второй стик не был анонимным ни в одном отношении. Сделан из прозрачного стекла, не считая электронных внутренностей, и запечатан темно-зеленым сургучом с печатью в виде белого глифа – солнечное колесо министерства науки. Стоило открыть, как перед ней развернулось элегантное и снисходительное письмо: Десять Перл поздравляет с назначением послом и выражает дежурные сожаления из-за прискорбной кончины Искандра – настолько дежурные, что Махит мигом поняла: он их скопировал из руководства по прикладной риторике, может, даже того самого, по которому она сама училась писать. Махит испытала очень тейкскалаанский момент – уязвленные чувства из-за чужого недостатка усердия в аллюзиях, – а потом очень личный момент удовлетворения из-за того, что успешно разыграла темную варварку, которая старательно копирует грамотных граждан, но получается у нее разве что неуклюжее и жалости достойное подражание.

Под завершение Десять Перл говорил, что, конечно, с удовольствием встретится с лселским послом лично – возможно, на будущем императорском банкете.

Значит, публичная встреча. В чем-то так безопаснее; если Десять Перл считал, что его подозревают в убийстве Искандра, то встреча с преемником Искандра на людях сгладит все клеветнические обвинения в попытках сходным же образом избавиться от этого самого преемника. Какие могут быть тайные убийства иностранных сановников на глазах у всего двора! Решение надежное для репутации Десять Перла (и здоровья самой Махит, если в смерти Искандра правда виновен он), но еще и политическое: это продемонстрирует каждому, что между Лселом и министерством науки нет каких-либо обид.

Что ж. Махит все равно уже сказала, что будет на банкете. При нынешних темпах – что такое лишняя политическая угроза? А если она уговорит Десять Перла на вторую, более откровенную встречу после всех публичных расшаркиваний и улыбок, которые ему явно нужны в этот раз, тем лучше. Его сообщение она отложила в сторону и обратилась к последнему письму. (Последнему, до какого пока могла добраться, – в апартаментах инфокарт-стики наверняка громоздятся ужасными сугробами несделанной работы.)

Последний стик тоже был анонимным серым пластиком – но помеченный красным символом на черном звездном поле. Межпланетное послание, каким-то образом перенаправленное через ее собственный офис во Дворце-Восток до офиса эзуазуаката во Дворце-Север. Не впервые Махит гадала, не следит ли за ней сам Город, и снова вспомнила переливающийся рост ограничивающих стен на плазе Центр-Девять. Затем надломила стик и сразу совершенно позабыла о Городе.

Сообщение не пролилось голографическим светом в виде тейкскалаанских идеографов. В стике свернулась машинописная лента из полупрозрачного пластика, и, когда Махит вытащила ее и растянула, чтобы прочесть, символы оказались алфавитными – из ее собственного алфавита. Сообщение со станции Лсел.

И адресовано не ей. Как и не «лселскому послу в Тейкскалаане». Адресовано конкретно Искандру Агавну и датировано 227.3.11 – двести двадцать седьмой день третьего года одиннадцатого индикта императора Шесть Пути. Около трех недель назад.

«Послу Агавну – от Декакель Ончу, советницы по пилотам», – начиналось оно.

Должно быть, сообщение активировалось, когда она вошла вчера вечером в электронную базу данных лселского посла, чтобы разослать письма.

Махит перечитала дважды. Трижды, чтобы запомнить – машинальная привычка, рожденная годами изучения тейкскалаанских текстов – рожденная вместе со знанием, как упаковать в разум набор фраз и слов, словно сжатый при высокой температуре алмаз смысла. «Если саботаж имеет место и зародился на Лселе. Не дали верифицировать. Ваши колыбель и дом…»

Она поймала себя на том, что думает – просто думает, чтобы не думать, думает, чтобы дать себе чувствовать и существовать под натиском шока и стресса. Практичные темы словно покров на том, как сжало ее желудок, на том, как она машинально потянулась за утешением к имаго, – который должен быть в разуме, но не был, – и снова заработала головокружение. Она думала, что скоро надо сжечь тело Искандра. А думая, рвала пластиковую ленту на клочки и плавила зажигалкой, которой растапливала сургуч для инфокарт. Она надеялась, что сможет сжечь труп, уже точно зная, кто его убил. Странное, бледное подобие правосудия – но даже если Искандр никогда не вернется к ней в разум, уж это она ему должна. Большинство преемников знают, как умерли их имаго-предшественники: возраст, или несчастный случай, или болезнь – любой из тысячи мелких способов, какими станция может прикончить человека. Над раком или сбоем шлюза не свершишь правосудие. Да и смысла нет. Но в том, чтобы узнать, как умер последний хранитель всех врученных тебе знаний, смысл был – пусть хотя бы ради того, чтобы исправить ошибку и сохранить свою линию чуть подольше, чуть получше. Растянуть память чуть подальше – там, на окраине человеческого космоса, уходящего бахромой во тьму.

Махит ровно сложила одеяло в ногах дивана, где ночевала, оделась – неуклюже и мучаясь от боли, когда пришлось задрать ногу выше второй ляжки – в те же чужие брюки и блузку, что и вчера, и задумалась, с каких пор так сильно переживает из-за лселской этической философии. Наверное, с тех, как ее покинул имаго. Если выражаться поэтически. С тех пор, как она отвалилась от одной из длинных, длинных линий памяти.

Они с предшественником не должны быть врагами. И все же в разуме по-прежнему отзывалось послание Ончу (и когда оно отправлено? Сколько поджидало, пока Искандр – мертвый Искандр – прочтет и примет меры?), как хорошая поэзия: «если саботаж имеет место и зародился на Лселе» – если она осталась без имаго из-за саботажа Акнель Амнардбат… но разве это не Амнардбат сделала ее новым послом? Разве не Амнардбат стояла за нее, хотела ее присутствия в Тейкскалаане, уговаривала доверить ей в помощь устаревший имаго Искандра? Зачем все это, если она желала, чтобы Махит потеряла имаго, осталась в империи одна-одинешенька, отрезанная от всего? Махит прислали навредить Искандру или же исправить его решения? Или ни то ни другое?

Как много всего она не знала – даже больно. Как ей одиноко. Голос с родины должен бы утешить, даже если это ехидный голос советника по пилотам, но взамен Махит обнаружила, что сидит на краю дивана, прижимает ладони к лицу, все еще отходит от головокружения. Отсутствие Искандра в разуме походило на дыру в мире. А теперь – теперь она не могла доверять самой себе, собственным мотивам…