– Застрелись, раз ты такое нежное. Увидел мертвяков, уже жить не можешь.

– Мне, – прогрессор икнул, – продотрядовцы до задницы.

Палий замолчал. Подошел к свинье, почесал ее за ухом.

– И зачем все это? Красные уничтожили отряд Якименко, вы, возможно, сможете за них отомстить, но все равно не сможете победить красных.

Махновец продолжал чесать блаженно хрюкающую свинью.

– Хорошая тут самогонка, кто б говорил. До нее еще б кровянки. Вот был на свете

один офицерик. Маленький, сопливенький, с биноклем. Он точно так же говорил. А

потом застрелился. И спортил мне личную жизнь.

Паша прикинул, как именно покойный офицерик мог это делать и покраснел до ушей.

– И вместо того, чтоб завалить сестру милосердия на сеновале, я как дурак, копал ему могилу.

– И к чему это?

Махновец не ответил, просто сунул под нос бывшему студенту его же наган.

– А с какой стати ты мне указываешь? – Паше ситуация категорически не нравилась. Палий не вызывал у него никаких положительных эмоций. Во–первых, у него были и блохи, и вши. Во–вторых, он обладал патологической живучестью. С переломанными ребрами по селу шастать – это не каждому дано. В третьих, долговязый махновец был у командира отряда кем–то вроде адъютанта.

– Бо ты – дурень. Хоть и студент, а все равно дурень. Малой еще воевать.

Паша только вздохнул. А ведь прав этот бандит лохматый. Только ему уходить некуда. И улица не проложена, и дом не построен. Это местные – степняки, хрен их найдешь, если что. За мыслями Паша не заметил, как вышел из сарая. Навстречу попался шатающийся и плюющийся кровью Гвоздев. Вырвали–таки человеку два зуба сразу. Ну ему хоть не особо больно было, потому что напился повстанец перед этим в дугу. Или даже хуже. А зубы свои вырванные мне под нос совать зачем? Оба гнилые, даже неспециалисту видно. Убери, или сблюю. Это еще что за визг нечеловеческий? Тетка Палажка тоже про зубы вспомнила. Так она же трезвая, в отличие от некоторых. А зуб, судя по сопению командира, засел в десне на совесть. Ну зачем же Демченка пинать? Он молотобоец бывший, и не таких удержит.

Митенька стоит, папиросу курит, на резиденцию Ворона поглядывает. Разочарован гимназист в атамане. Ничего демонического в нем нет, даже и клички какой. Ворон – то фамилия у него.

К вечеру командир заработал макитру глиняную, новую, с узором, шмат сала, кастрюлю новую, железную, и рогатку–куробойку, от одного маленького мальчика, который от большого ума колол прошлогодние орехи зубами.

Утро выдалось отвратительно ярким, и птички премерзко щебетали. Отряд неспешно ехал в направлении деревни Лозняки, где, по словам местных жителей, квартировал удачливый Терентьев. Командир про атаку не говорил ничего конкретного, отделывался фразами «не спешим особо, до ночи успеем». Паша недоумевал.

– Интересно, а почему именно к ночи? – гимназист жаждал боя. А тут едь себе шагом, слушай ругань товарищей. Да и как–то домой тянет, к любимому креслу абрикосового цвета и Жюлю Верну. И не надо чистить чужих лошадей, выслушивать пакостные байки про жену раввина и цадика из Житомира, или как прапорщик Сазонов попал в спираль Брено и сутки орал диким голосом. Или как генерал–губернатора Москвы бомбой разорвало, нога на крыше оказалась. Или как батальон австрияков вырезали… Маменька такие разговоры не одобрила бы.

– Потому что кончается на «у», – Демченко не был расположен к задушевной беседе