Все ядозубы скоро собрались на священной поляне. Посреди нее стоял Улле — идолище из палок, костей и человечьих голов. Во все стороны торчали из него рога, когти и мамонтовые бивни.

Привели пленных, и началась потеха. Отвели ядозубы душу за все голодные дни. Чего только не выдумывали. Девкам-кровохлебкам уши пообрывали, напоили врагов их же кровью, детишек глодали живьем. Не забыли и свою любимую забаву: вспороть брюхо, кишку к идолищу привязать и водить кругом, пока все потроха не намотаются Улле на шею. Пленные же за ночь так окоченели — или от страха им мозги отшибло, — что вроде и нипочем им было все это. Почти не кричали.

Орми и Энки стояли в стороне, отводили глаза. Благо никому до них не было дела. Под конец только подошла к сыновьям Ильг, утерла кровь с губ и сказала:

— Что стоите, словно сами на вражий пир попали?

— Ничего, мать, — отвечает Энки. — Просто так стоим. Отдыхаем.

Ильг усмехнулась:

— Меня-то не обманешь. Знаю, не по сердцу вам наша лютая жизнь. Уходить вам надо. Лес велик, найдете себе место. Чужие вы здесь.

И пошла в землянку спать. Набитое брюхо голову в сон клонит.

Вскоре и другие разбрелись по своим норам. Один Улле остался на поляне. Стоял, поскрипывал, весь обвешанный потрохами.

— Улле велел нам всех ненавидеть, — сказал Орми брату. — А я ненавижу его самого! Тварь смрадная! Ненасытный червь! Пусть уши свои сожрет!

Энки рассмеялся.

— Смотри, накажет он тебя за такие слова!

— Да пропади он! Не боюсь его.

Тут показалось братьям: идол зашевелился, заскрипел, приоткрыл костяную пасть.

— Все равно не боюсь! — крикнул Орми.

— Тихо ты! — цыкнул Энки на брата. — Еще услышит кто. Пойдем, что ли, на охоту. Все поели, одни мы голодные остались.

Взяли они луки, пошли в лес. Бредут по колено в снегу, высматривают звериные следы. Энки говорит:

— Вот ты сказал: Хозяина ненавидишь. Ну а людей, что ему служат, тоже?

Орми задумался.

— Нет. Надо бы и людей ненавидеть, но — нет. Я их… это… слово забыл. Или нет такого слова?