— Да, она вот такая, видишь, — пробормотала, как показалось сначала, какую-то несуразицу. — Больная, несчастная. Она стучала сюда, чтобы согреться, потому что без любви ей очень тяжело. Даже растение засыхает без тепла и заботы, а что говорить о человеке!

Как ни странно, Аня внезапно успокоилась. Села рядом, …, и кулачком вытерла слезы. Потом взяла пушистого зайца — любимую игрушку — и обняла его. Милана прикоснулась ладонью к ее коленке.

— Она жалеет? — спросила девочка, глядя на нее исподлобья.

— Не знаю.

— Она кричала, что это я виновата в ее болезни.

— Она просто не понимает, почему заболела, вот и винит всех вокруг.

— А что у нее болит?

— Душа. Душа — она же как цветок, ее поливать надо любовью, добротой, а она не поливала. Лепестки завяли, вот и остался один стебелек. — Милана пыталась говорить иносказательно и очень осторожно, чтобы не задеть, не ранить. У Ани было задумчивое лицо.

— А что теперь с ней будет?

— Теперь все зависит от нее. Захочет она выздороветь или нет. Мы сделали все возможное, чтобы ей помогли…

Аня нахмурилась. Милана придвинулась к ней и обняла, а девочка положила голову ей на плечо. И тоже обняла — крепко-крепко, словно боялась: если отпустит, то Милана растворится в воздухе.

— Мама, у меня тоже болела душа, когда я осталась одна, а теперь я выздоровела, потому что у меня есть вы! — совершенно серьезно сказала Аня.

— А у нас — ты, — Милана поцеловала ее в макушку. — Помни, что всегда все надо делать с любовью и к людям относиться, как к цветкам. Видишь, как хорошо там, где есть солнышко, где есть забота и тепло, и как плохо, когда в сердце есть только холод. И сам мерзнешь, и другим неуютно.

Они еще долго сидели на кровати, обнявшись, и разговаривали — доверительно, спокойно, вполголоса, словно рассказывали друг другу самые сокровенные тайны. Мягкий свет обволакивал комнату, а в окно светила одинокая бледнолицая луна. Заглядывала к ним украдкой, словно хотела присоединиться, будто ей было одиноко одной в черном небе, затянутом темными тучами. Аня уснула с улыбкой, повернувшись на бок, и Милана какое-то время сидела с ней рядом, всматриваясь в нежные детские черты. Ничего в ней не было от Ирки — и внешность, и характер она унаследовала от отца. Кирилл тихонько стоял и любовался спящей дочерью, застыв на пороге. Милана, задернув шторы, подошла к нему на цыпочках, и сразу же оказалась в крепких надежных объятиях.

— Как хорошо, что она успокоилась, — шепнул ей на ухо.

— Да, я думала, будет хуже.

— Ты очень хорошо ей все объяснила.

— А мне кажется, она просто повзрослела, — возразила Милана, хотя и была рада, что подобрала правильные слова, — поэтому и перенесла все спокойней.

Она еще раз взглянула на девочку и, выключив ночник, прикрыла дверь. В ушах все еще звенело от пронзительного крика, в висках стучало словно молоточками. Только сейчас почувствовала усталость от тяжелого вечера. Рухнув в кресло, потерла виски.

— Юлия Максимовна звонила на городской.