Я отвел взгляд в сторону. Я не мог больше смотреть на эти ужасные вещи. Но еще хуже было гнетущее воспоминание, которое пыталось всплыть на поверхность моего сознания, когда я смотрел этот ужасный отрывок, приступ дежавю, от которого никак нельзя было отмахнуться, просто отвернувшись от экрана. Эта съемка не была подделкой. Мне не хотелось в этом сознаваться, но глубоко внутри я осознавал это абсолютно четко. Перепачканные кровью ножи комбайна… Я пережил это, хотя мне так не хотелось об этом вспоминать, так не хотелось быть тем скаутом…

На мгновение я закрыл глаза и несколько раз медленно вдохнул и выдохнул, собрался с силами, чтобы заставить себя открыть глаза и снова повернуться к монитору, на котором все еще продолжался фильм.

Изображение погибшего окровавленного трупа исчезло. Вместо этого я увидел на экране, который все еще работал, скаутскую группу, которая, однако, была уже не в лесу, а переместилась в крепостной двор. Рядом с детьми был профессор Зэнгер. Он выглядел смешно в коротких штанах и рубашке со знаками отличия, но никто из детей не смеялся. И я тоже. Я стоял впереди трех девочек и двух мальчиков. Зэнгер подошел ко мне и прикрепил к моей чистой, свежевыглаженной рубашке великолепный аксельбант. Мне было стыдно смотреть, как этот ребенок, которым был я, сияет от гордости, получая награду из рук профессора, одетого в смешную детскую форму.

Тут к группе подошел еще один взрослый. Это дедушка Эда? Я не был уверен, но он был очень похож на того человека в эсэсовской форме, которого нам показывала Мария в толстой книге. Мужчина протянул мальчику Франку трофей.

Это была голова олененка, которого я спугнул и который попал прямо в ножи зерноуборочного комбайна. Но голова животного не была выделана как чучело и прикреплена к деревянной доске, как это часто можно видеть в охотничьих домиках, она была залита прозрачной жидкостью и помещена в стеклянный цилиндр для вечного хранения. Точно в таком же цилиндре, в каком сохранялся мозг моих бабушки и дедушки и моих родителей в этой бесчеловечной исследовательской коллекции под крепостью.

Эти видео должны быть фальшивкой, независимо от того, что кричало мое подсознание моему сознанию на смеси русского и китайского! Кто-то с необычайной ловкостью смонтировал это видео, это просто не могло, не должно было быть правдой! Созерцание этих сцен было даже для меня, взрослого человека, на грани переносимого. И если этот фильм действительно предназначался для того, чтобы доказать мне, что я уже однажды был в крепости Грайсфельдена, я не хотел представлять себе, что там со мной такое сделали, что мое травмированное сознание вытеснило даже всякий намек на воспоминание об этом в дальний уголок моего подсознания!

Я закрыл глаза и решил умереть. Лучше я буду ждать смерти, чем посмотрю хоть кадр из этих жутких фильмов. Я отказываюсь жить и буду ждать конца! Ничто не может быть более жестоким, чем та действительность, в которой я очутился. Вдруг открылась дверь, и по дуновению воздуха я понял, что кто-то сел на табуретку возле моей постели. На своем лице я ощутил чье-то теплое дыхание: кто-то смотрел на меня с самого близкого расстояния. Но я не открывал глаз. Я больше вообще не хотел ничего видеть, ничего больше слышать, чувствовать, никогда!

— Господин Горресберг! — проговорил тихий голос возле моего уха. Голос был мне знаком, но я не помнил, откуда. Да это и не важно. Я ждал только смерти. — По графику вашего мозга я могу судить, что вы уже не спите, — сказал мужчина. — Поговорите со мной.

Я молчал и не смотрел на него. Несколько мгновений я пытался задержать дыхание, надеясь, что мне удастся задохнуться, но быстро убедился, что я не могу достаточно долго задерживать дыхание даже для того, чтобы потерять сознание.

— Вы не находите, что ваше поведение слишком детское? — спросил голос, звучание которого было мне странно знакомо, помолчав некоторое время. — Это не соответствует вашему характеру.

— Тогда вы знаете мой характер лучше, чем я. — Меня так рассердило замечание мужчины, что я от злости тут же забыл и свое упрямство, и решение умереть и ответил ему.

— Ну разумеется, — раздалось легкое причмокивание. На мое лицо и шею брызнули крошечные капельки слюны. Кто бы ни сидел рядом со мной, он должен быть довольно старым, либо носить вставную челюсть, либо и то, и другое. — На расстоянии вещи видишь отчетливее, нежели если быть полностью погружен в них, — философствовал непрошеный гость возле моей постели.

— Чего вы от меня хотите? — раздраженно спросил я, еще плотнее зажмурив глаза.

— Я здесь, чтобы зафиксировать вашу последнюю волю, — ответил мне человек спокойным голосом.

Я позабыл о своем упрямстве, открыл глаза и уставился на говорившего. Кто-то включил лампу дневного света под потолком, и в первые мгновения я не видел ничего, кроме пестрых точек и линий, которые плясали перед моими глазами, но вскоре из этого хаоса формы и красок выступил серый призрак. На стуле возле моего ложа сидела, ссутулившись, худая фигура: Фридрих фон Тун, седой адвокат, который пригласил нас в крепость. Он казался слегка запыленным. Безобидный старый человек, услужливые манеры которого и открытая улыбка должны были производить впечатление очень дружелюбное, почти отеческое. Такого старичка можно встретить, откинувшимся на спинку деревянной парковой скамейки светлым летним днем. Я мог легко представить, как он любуется, глядя, как играет его внук, полный гордости, мудрости и невозмутимого покоя, совершенно безопасный и не страшный.

Но здесь был не парк и не детская площадка, а старик сидел не на скамейке, а на хромированном табурете рядом с моим ложем в этой странной больничной палате. И каким бы безобидным он ни казался, он был неизбежно втянут в смертельные махинации профессора Зэнгера.

Старик со вздохом наклонился вперед и взял портфель с документами, который стоял на полу рядом со стулом. Он был из потрепанной коричневой кожи, обитой латунью, и наводил на мысль, что он в том же возрасте, что и его седой обладатель. Дрожащими пальцами старик деловито отпер все замочки и достал из портфеля серый блокнот, затем отставил портфель на пол и достал из нагрудного кармана жакета зеленый карандаш. Я не смог подавить стон, когда увидел черную жилетку с золотой цепочкой, которая свисала на живот старика. Фон Тун был своеобразным живым анахронизмом. Его одежда, его обходительные манеры, все в нем наводило на мысль, как будто он по недоразумению оказался не в своем столетии. Из обветренных высохших губ старика высунулся розовый кончик языка и лизнул кончик карандаша. Затем адвокат выжидающе воззрился на меня.

— А я мог бы быть уже так далеко… — бесцветным голосом промолвил он.

— Думаете, и я тоже мог бы быть далеко? — в моем голосе послышался откровенный сарказм. Мое недавнее желание умереть, словно жалкий пес, поскуливая, забилось в дальний уголок моей личности — слишком силен был протест, который вызвал во мне этот старик своими словами. — Вы считаете, что мне уже пора на тот свет? — язвительно спросил я. — Зачем же тогда все эти машины, если со мной все равно покончено? Зачем все эти усилия?

— Потому что вы нам интересны, — ответил адвокат, и напрасно я старался нащупать хоть тень иронии в его словах. — Профессор Зэнгер придает очень большое значение тому, чтобы за вами ухаживали как можно лучше.