ГЛАВА 3

Уже второй десяток лет смерч перемен срывал крыши, носясь по стране. Саранчой летали туда-сюда необизнесмены, урожденные наивно-дремучей провинцией, и сгорали, словно мотыльки на свече, едва соприкоснувшись с серьезным кушем.

Голодные амбиции и панибратская зависть пробуждали чудовищные качества человека.

Все устои и нормы были попраны неожиданно обрушившейся нищетой на, совершено к тому не готовых, людей. На осколках самовластия ещё теплились семьи, уже не являющиеся ячейками государства, но хранящие память о незыблемом. Только и в них расползалась ткань интимного бытия, словно ветошь, разъедаемая кислотой краха личности в животной борьбе за жизнь.

Что может чувствовать человек в таком низводящем до ничтожества разносе? Человек, лишенный надежды выкрутиться, лишенный даже возможности думать, что стоит лишь потерпеть лет десять и все устоится, обретется новая база, восстановятся общечеловеческие основы?.. Что может чувствовать человек, понимающий, что жизнь его тает, словно воск свечи на пожаре скоропалительно и необратимо, что дни его сочтены?.. И уже никогда… никогда…

"За что ухватиться?.. За что?.. — думала Алина. — Что можно успеть сделать за год? Что?.. Когда за всю предыдущую жизнь ничего особенного не совершила. Год… год… год… ОСТАЛОСЬ ТРИСТА ШЕСТЬДЕСЯТ ЧЕТЫРЕ ДНЯ!"

Знание срока своей жизни — равносильно знанию конца света.

— Что вы будете делать, если узнаете, что завтра наступит конец света? — спросили буддистского святого — ремпоче, играющего в мяч.

— Играть в мяч, — ответил святой.

Хороши святые у буддистов: играют в мяч, жалеют комаров и прочих кровососущих, ядовитых гадов, могут захохотать в голос в своем храме… Они живые, мудры и наивны в одно и тоже время, игривы и неподвижны, естественны… Но когда китайцы гнали их из Тибета, ламы даже не прикрывали головы руками. И надвое расколотыми летели их головы…" — Почему-то, вспомнив об этом, Алина представила себе, что летели не головы, а планеты. Расколотые земные шары… И потом, когда остаток ремпоче спасся в Непале, они обратились за помощью и поддержкой к Европе, к её философии сопротивления… "Так и я — казалось бы — все, все могу, и ничего не могу в сути… Ничего. Кто я?!.."

Ей стало невыносимым свое одиночество. Невыносимым неотступная близость собственной смерти, шарахнувшись от которой Алина, появилась, сама не заметив как, в строительной конторе мужа.

Он сразу, из командировки в Питер, приехал туда. Почему-то — именно туда, а не домой. Там он был самым главным, самым разумным, хоть там… верилось ей. Там, как всегда, пили, отмечая новый заказ.

Впрочем, заказ был, как всегда, липовый, но деньги были настоящие отмытые наивернейшим способом, обналиченные и списанные на строительно-ремонтные работы. Редко кто умел проводить такие крупномасштабные манипуляции в малом бизнесе, как её Кирилл, при этом ловко лавируя между бандитским рэкетом и государственным налогообложением.

Она прошла по узкому коридору и, постучавшись, открыла дверь, из-за которой раздавался гул голосов.

Он вскочил сразу. Машинально проверил слишком подвижными пальцами пуговицы рубашки на своем буржуазном пузе, вид которого обычно вызывал у неё добрую усмешку. Подтянул галстук и пригладил всклокоченные волосы за залысинами на затылке. Но она успела заметить, что за долю секунды до этого он обнимал востроносенькую брюнетку, размахивая свободной рукой, что-то говорил, кажется, читал стихи на память. Он всегда, чуть что, особенно, когда был пьян, читал стихи по любому поводу, даже включаясь на обрывок фразы. В этом смысле он имел непревзойденную современниками память и знания, да только пригождались они лишь во время застолий.

— Зачем пришла?! — он старался оттеснить её в коридор. — Шпионишь?!