Я со вздохом брожу по тротуару. Раньше я таким не был. Когда я был на пике своей юридической карьеры, у меня была уверенность человека, который может приковать к себе внимание зала суда, который точно знает, что делает. Я чувствовал себя непобедимым.

Думаю, в этом и была проблема. Я не был непобедимым. Даже близко нет.

Прислонившись спиной к грузовику, я позволил своему взгляду блуждать по улице. По крайней мере, Бруклин Хайтс — это не Манхэттен. Здесь тихо. Ни рекламных щитов, ни проносящихся мимо такси, ни толкающихся туристов. Вместо этого — ряды коричневых домов и таунхаусов, тихие улочки, засаженные дубами и деревьями гинкго, листья которых окрашены в свежий, яркий зеленый цвет начала лета. Мимо меня мама толкает коляску, а в квартале от меня виднеется крошечная кофейня, но в остальном район тихий и спокойный. Легкий ветерок, доносящий звук сирены где-то вдалеке, — единственное напоминание о том, что я нахожусь в Нью-Йорке.

Я расслабляюсь, осматривая улицу. На мгновение я могу притвориться, что это не тот город, который наполнил меня стрессом и заставил сомневаться во всем. Нет, это район, в котором я вырос, наполненный историей. Моей и тех, кто жил здесь до меня.

Мой взгляд падает на здание напротив: номер 14 по Фруктовой улице. Это четырехэтажный таунхаус в стиле греческого возрождения, один в ряду из трех, объединенных сплошным фасадом из красного кирпича и соответствующими деталями, такими как ступени из коричневого камня с железными перилами. Каждый подъезд окружен высокими пилястрами из коричневого камня, каждая с треугольным фронтоном на вершине, дверные проемы отведены назад под фрамугу, с подворотнями и колоннами вокруг деревянной двери. С улицы дом № 14 выглядит в приличном состоянии; возможно, одно из окон нуждается в замене, а кирпич — в доработке, но в остальном он ничем не выделяется среди своих соседей.

Однако Рич уверяет, что внутри все совсем по-другому. Предыдущие владельцы бросили его на середине реставрации, когда их брак распался — так он говорит, — и там царит беспорядок.

Я снова бросаю взгляд на кофейню на соседней улице. Я немного рановато, и капучино без кофеина было бы неплохо.

Когда я вхожу в кофейню "Кофе Джо", там уже полно народу, и я заказываю кофе, а затем осматриваю помещение в поисках места, где можно присесть. Стены из старого кирпича, выкрашенного в белый цвет, а потолок, похоже, отделан оригинальной плиткой из прессованной жести. Мне нравится, что они сохранили эти черты и не заменили их чем-то более современным.

Я замечаю свободный столик с одной стороны и направляюсь к нему, готовый занять свое место, когда замечаю женщину, стоящую с чашкой кофе в руке спиной ко мне и читающую что-то в рамке на стене. У меня нет привычки открыто разглядывать женщин на публике, но мой взгляд приковался к ней. Длинные ноги тянутся вверх от босоножек на танкетке, исчезая в джинсовых обрезах, которые подчеркивают ее широкие бедра. На ней свободная розовая блузка, свободно заправленная в шорты, а ее светлые волосы спадают нежными волнами чуть ниже плеч.

Она делает шаг вправо, чтобы посмотреть, что еще висит в рамке на стене, но ее сандалия задевает неровный пол — одна из опасностей этих старых зданий, — и она теряет равновесие, успевая поймать себя в тот момент, когда ее кофе падает на пол, взрываясь при ударе. Она отпрыгивает назад, едва не ошпарившись.

— Уф-ф, — простонала она, глядя на темную жидкость, скопившуюся у ее ног. — Черт, черт, чертова моя жизнь, — бормочет она себе под нос, что кажется экстремальной реакцией даже в данных обстоятельствах.

— Ты в порядке? — неуверенно спрашиваю я, подходя ближе.

Она поворачивается в мою сторону, и я впервые вижу ее по-настоящему. Большие орехово-карие глаза, челка, обрамляющая ее лицо в форме сердца, полные розовые губы, поджатые, когда она хмурится. Она моложе, чем я обычно позволяю себе смотреть — думаю, ей около тридцати, — но я ничего не могу с собой поделать. Она прекрасна. Если бы я не слышал, как она только что произнесла полный рот ругательств, по ее внешности можно было бы предположить, что она мягкая и милая, особенно если учесть, что ее щеки сейчас окрашены в нежно-розовый румянец. Меня заинтриговал этот контраст.

— Плохое утро? — спрашиваю я, пытаясь разрядить обстановку.

— Скорее, плохая неделя.

Она взволнованно потирает лоб. Сочувствие охватывает меня, когда она переступает через беспорядок у своих ног и смотрит мимо меня на прилавок. В ней есть что-то почти знакомое. Я не могу понять, что именно, но это притягивает меня ближе к ней.

— Давай я принесу тебе еще. Что ты пила?

— О, — говорит она, смущаясь. — Ты не должен этого делать.

— У нас у всех были плохие недели. Позволь мне сделать твою немного лучше.

Она колеблется, взгляд останавливается на моем лице. Я смущенно провожу рукой по своей неухоженной бороде. Впервые за много лет я жалею, что не побрился сегодня утром, может быть, сделал немного больше, чем надел грязную рабочую рубашку и нахлобучил на голову кепку.