Я знаю, что они убедительны, они выражают вполне реальную ярость, которая исходит из самого нутра и захлестывает меня, заполоняет, как победоносная армия, и я знаю также, что они – часть жуткого удовольствия, которое я испытываю с ним.

Мне стыдно играть в эту игру, но стыд – недостаточно сильное чувство, чтобы помешать чему бы то ни было.

Я предлагаю ему чего-нибудь выпить, прежде чем войти в наши роли, и лично я не возражала бы против каких-нибудь предварительных ласк, разнообразия ради, но он не дает себе труда ответить и бьет меня с такой силой, что я падаю навзничь.

Я этого не ожидала и оглоушена больше от удивления, чем от силы удара. Брыкнув ногами, я запускаю в него стул, а он тем временем натягивает маску. Прыжок – и он рядом, и человек, возвышающийся надо мной теперь – сам дьявол во плоти. Он рвет на мне платье. Я кричу. Он пытается схватить меня за руки или даже за ноги. Я отпихиваю его. Он меня скручивает. Я ору. Он падает на меня. Я вонзаю зубы в его руку. Он вырывается и тычет свой член мне между ног, извивается, и, когда входит, когда по ногам у меня течет и я ору еще пуще, я вижу стоящего за ним Венсана и слышу, как череп Патрика раскалывается под поленом, которым мой сын отправил его в царство мертвых, не успела я сказать «уф». 

Я одна знаю правду. Я одна знаю, что это была мизансцена, и унесу этот секрет с собой в могилу. Так бесконечно лучше для Венсана. Узнай он, что убил всего лишь участника извращенных игр, которым предавалась его родная мать, вряд ли он станет так хорошо относиться ко мне, как относится сегодня. Я в этом уверена. Я поливаю цветы в саду, и душа моя спокойна на этот счет. Им хочется пить. Было очень жарко, еще только середина июня, а кажется, будто макушка лета, и даже сейчас, несмотря на прохладу от полива, закатное солнце припекает мне щеки.

Скоро не останется больше ни одной пчелы – невзирая на обещание, которое я дала Ирен на ее могиле, – но сейчас я вижу их несколько, они жужжат над моими гортензиями, и я кошусь в сторону москитной сетки, которой накрыт Эдуард, – он все еще не проснулся, и Венсан с Жози пошли пока прогуляться в лес.

Я смазываю кремом руки и ноги. Только что я смотрела, как это делала Жози, и снова поразилась преображению, происшедшему с ней за несколько месяцев. Ее просто не узнать.

Со мной она обходительна, но я опасаюсь ее как чумы, – по крайней мере, что-то общее у нас еще осталось с Анной. Вообще-то, я думаю, она нас всех ненавидит за то, что мы не приняли ее с распростертыми объятиями, а ее новенькая красота – прежде всего демонстрация силы.

Днем дважды приходили смотреть дом, в котором жили Патрик и Ребекка, я вижу директрису агентства, которая закрывает ставни, уходя, – ей нелегко его продать, она говорит: «Люди знают… бедная женщина, это ужасно!» – и на миг мне кажется, будто она говорит обо мне.

Я курю сигарету, стараясь, чтобы дым, по прихоти ветра и судьбы, не долетел до коляски. Когда он просыпается и начинает гукать, я вытягиваю ногу из шезлонга и качаю его кончиками пальцев, не поднимая головы от новеллы Джона Чивера, оторвать меня от которой могло бы только землетрясение.

Когда они уходят, Венсан, целуя меня, сообщает, что нашел место в «Квик»[13] , и я поздравляю его.

Взяв на руки Марти, я смотрю им вслед.

Я остаюсь одна до конца выходных.

Чувствую себя усталой. Я еще не оправилась от этой истории, которая затронула меня глубже, чем я готова признать, – и которая, с какой стороны на нее ни посмотреть, терзает меня и ранит. Всю мою энергию после драмы я посвятила Венсану – я помню, что моим первым движением, когда на мне был только разодранный в клочья корсаж да спущенный до щиколотки чулок, было без церемоний оттолкнуть его в кухню, я закрыла бы ему глаза рукой, будь он ребенком, и унесла бы его бегом прочь от жуткого зрелища этого корчащегося тела, этого разбитого черепа, из которого кровь вытекала сквозь маску, как крем из эклера, – так что заняться собой я просто не успела, и привести мысли в порядок было потом нелегко. Мне, наверно, не хватает магния – да и многого другого, если честно.

Я не хочу об этом говорить. Сейчас мне очень не хватает Ирен. Да и эта ссора с Анной некстати, но Робер стал слишком настойчив, и мне ничего не оставалось, как просветить Анну о том, чем мы занимались за ее спиной, в общем, как бы то ни было, у меня нет больше подруги, нет ни одного номера, который я могла бы набрать, когда мне плохо, да и когда хорошо, и я наклоняюсь, чтобы положить телефон на столик и взять вместо него лимонад, а Марти тем временем с трудом запрыгивает ко мне на колени – кажется, у него болит лапка, – вертится на моем животе и смотрит на меня, а потом укладывается, что вызывает у меня полуулыбку, потому что такая фамильярность не в его привычках, но я всегда открыта переменам.

Ришар, говорят, подрался с Робером в баре через несколько дней после моего признания – я не хотела слышать подробностей, – и, не знаю, есть ли тут прямая связь, но отношения у нас сегодня куда лучше – наверно, с тех пор как он тоже живет холостяком, – но я не нахожу веской причины звонить ему сейчас, машу рукой и остаюсь одна, слушая шелест ветра в деревьях, щебет птиц, чувствуя, как убывает день за тонким экраном моих сомкнутых век. Я уверена, ему тоже невыносимо знать, что я несколько лет спала с Робером, и он надеется, что я поэтому стану покладистее, забуду свои обиды на него, в частности пощечину, но боюсь, это невозможно.

Еще вчера мы слегка сцепились по этому поводу, потому что я, по его словам, чудовищно упряма, непрошибаема – чтобы не сказать жестока, – и его это пугает. Крупный разговор состоялся из-за его замечания по поводу моего отказа в последний раз навестить отца – показательный пример моей устрашающей несгибаемости, – но я не могла допустить, чтобы он вмешивался и судил мое отношение к гниющему в тюрьме старику, так что надела наушники и стала слушать Everything I know Питера Бродерика, глядя, как шевелятся попусту его губы, пока он сам не устал, а поскольку характер у меня скверный, я отказалась от его приглашения поужинать в городе – он до сих пор не понял, что не все можно решить миром, что есть граница, переступать которую нельзя, что существует вечное проклятие.

Из-за испытаний, пережитых мною за эту зиму, он щадит меня, насколько это возможно, и старается не слишком мне перечить, но знай он, что произошло на самом деле, знай он, какую чудовищную комедию я ломала, знай он, до какой степени все было не так, как казалось, ручаюсь, он посмотрел бы на вещи – да и все остальные тоже, о Венсане и говорить нечего, – другими глазами.

От одной только мысли об этом у меня сжимается горло и становится трудно дышать.

Моя доля ответственности огромна. Я благодарю небо, что Патрик изнасиловал меня по- настоящему по крайней мере один раз, иначе, думаю, чувство вины свело бы меня с ума, и за одну только эту ниточку я держалась до сегодняшнего дня, за одну только мысль, что он виноват и поплатился, как бы то ни было, – я не знала, достаточно ли этого, но ничего другого предложить не могла, и это был сущий кошмар, чертовщина. Марти тихонько мурлычет у меня на животе. Тепло, сгущаются сумерки. Я слышу вдалеке лай собак, скоро пойду в дом.