Теперь, со временем, я не очень понимаю, как могла согласиться играть в эту гнусную игру, – разве что секс все объясняет, но я в этом не вполне уверена. Никогда бы, в сущности, не подумала, что я такая странная, такая сложная, такая сильная и слабая одновременно. Это поразительно. Поразителен опыт одиночества, проходящего времени. Опыт познания себя. И самые смелые дрогнули – а я больше чем дрогнула, это ясно. Мне случается порой видеть целые сцены наших соитий, присутствовать при них, по неизвестной мне причине, я словно парю в нескольких метрах над этими двумя бесноватыми, сцепившимися на полу, и я ошеломлена этим моим выступлением, моей яростью, моими душераздирающими криками – которые, очевидно, и помешали нам услышать, как вошел Венсан, а его заставили подумать, что меня как минимум режут, – ошеломлена и взволнована почти до слез, видя, как слабею под его натиском и дрожу, точно тряпка, когда дело сделано, оттого что слишком мощно кончила. Такая сильная и такая слабая.

Когда я встаю, Марти падает на землю. Кот он старенький, с замедленными рефлексами, и я была с ним неосторожна. Я прошу у него прощения и зову в кухню, где отрезаю ему кусочек дыни и смотрю, как он идет, чуть пошатываясь, явно еще не вполне проснувшийся. После драмы он убежал, и я не видела его почти две недели. Каждый вечер я подходила к окну и звала его долгие минуты. Он один знает все, он был всему свидетелем, и по этой причине он так дорог мне, так ценен. Полицейским я не поведала ничего интересного, а Ришару сказала, что не знаю, был ли Патрик тем же мужчиной, что изнасиловал меня в первый раз, потому что лица последнего я не видела, но мне кажется, что нет, что Патрик был выше ростом и крепче, на том следствие и закончилось, инспекторы уехали, и я попросила больше не говорить об этом при мне и моем сыне, сказав, что тема закрыта раз и навсегда. Марти смотрит на меня. Я не знаю чего он хочет. Наклоняюсь, чтобы погладить его. Он выгибает спину. Мой гордый и безмолвный сообщник.

Я просыпаюсь среди ночи, неизвестно почему, света не зажигаю, но выжидаю несколько минут в полной тишине, потом снова засыпаю.

Утром его сердце больше не бьется, он умер, испустил дух на коврике у моей кровати. Штор недостаточно, летнее солнце лучезарно, я встаю и закрываю ставни, чтобы поддержать подобающий полумрак, потом возвращаюсь на кровать, на него я не смотрю, не трогаю его, оставляю там, где он лежит, плачу об его уходе и обо всем остальном беззвучно и непрерывно до середины дня, так что моя футболка и простыни мокры насквозь, как будто проливной дождь застал нас посреди дурного сна.

У меня не осталось больше ни слезинки, когда я встаю, чтобы заняться им, и укладываю его в шляпную картонку, найденную на чердаке, сохранившуюся, наверно, с тех пор ка Ирен было двадцать лет. Я кладу туда же несколько личных вещей, погремушку, щетку, мышку из заячьей шкурки. Я хороню его под деревом в саду.

Звонит телефон, но я не отвечаю.

Я заботилась о Венсане, поддерживала его, защищала, обеляла, я не отходила от него ни на шаг после драмы – даже спала с открытой дверью много дней, чтобы услышать, если что. Я заботилась и о Ришаре, когда Элен ушла от него весной к молодому сценаристу, я пила с ним в барах, когда ему было одиноко и хотелось поговорить. Но средства, которыми я лечу других, для меня бессильны. Мои слова ничем мне не помогают. Такая сильная и такая слабая.

Назавтра я захожу в «Квик» повидать сына в его новой униформе и сообщаю ему о смерти Марти, а он спрашивает, умер ли кот своей смертью. Но он, похоже, вполне доволен своей новой работой и вновь принимается сновать между столиками, раздавая улыбки направо и налево, однако сегодня же Анна скажет мне, что он позвонил ей после моего визита, чтобы сообщить, что я плохо выгляжу, что у меня, цитирую, «похоронная физиономия».

Отсюда недалеко, и я заодно навещаю Ирен. Отец лежит рядом с ней, но до него мне нет дела, я украшаю цветами только половину могилы и никогда не обращаюсь к нему, как будто его вовсе нет.

– Марти умер, – говорю я.

Небо такой синевы, что кажется, вот-вот вокруг появятся пальмы. На кладбище пусто. Я выдерживаю несколько минут. Потом мои губы начинают дрожать, я что-то бормочу, спешу уйти – и знаю, что она кричит мне вслед: «Что ты за мокрая курица, дочка!»

Анна паркуется у моего дома в сумерках. Я смотрю, как она выходит из машины и идет по аллее, и чуть покачиваю качели, которые отзываются долгим скрипом.

Еще очень тепло, и на ней тоже платье без рукавов.

– Марти умер, – говорю я, когда она подходит.

– Да, я знаю, – отвечает она, садясь рядом со мной.

Она накрывает мою руку своей. Не меньше трех месяцев мы с ней не касались друг друга, а общались только по работе.

– Я думаю, не сдать ли комнату студентке, – говорю я.

Все залито лунным светом. По другую сторону шоссе, в нескольких сотнях метров, дом Патрика выглядит блестящей игрушкой на серебристом ковре – они там прошлись газонокосилкой, подстригли изгороди, вымыли окна, разобрали и заменили отопительный котел, но дама из агентства может превратить этот дом хоть в сахарный, хоть в пряничный, а продать его, я думаю, ей так и не удастся.

– Так сдай ее мне, эту комнату, – предлагает она, не отводя глаз от пейзажа.

– О… – выдыхаю я, едва заметно качнув головой.