— Да, — честно признался Люк. Юноша как-то мысленно пообещал не врать ни себе, ни другим. И теперь не нарушал свое обещание, какой бы отвратительной ни была правда. — Я становлюсь лучшим в группе лишь для того, чтобы он уделял мне больше времени.

Братья секунду помолчали, а затем Люк спросил у Миа:

— Мне вот интересно, а почему ты врешь?

Миа ничего не ответил.

— Не надоело ли тебе получать по морде в кредит? То есть совру я сейчас, а получу за правду потом, когда о ней узнают.

Его брат словно не услышал этого вопроса.

— Правда всегда всплывает наружу, как сам знаешь что. Ты не умнее других, но можешь оказаться сильнее, если перестанешь врать. Начни, например, с завтрашнего дня. Говори всем людям только голую правду, признайся наконец матери, что ее хрустальный сервиз не пропал, а ты его нечаянно задел локтем, и если мать за эту правду ударит тебя в нос, то с гордостью подними свой нос, вытри с него кровь и скажи ей в глаза, что ты прекрасен. Что ты сильнее своей трусости. Уверяю тебя, мать проникнется к тебе уважением, и ты станешь для нее источником еще большей любви. Тебе ведь нравится, когда тебя любят, я знаю.

— Всем это нравится.

— Если бы меня она любила, как тебя, то я бы испытывал омерзение. Я уже говорил об этом.

— Не испытывал бы, не ври, Люк. Просто она тебя никогда не обнимала, ты не знаешь эти ощущения. Словно все страхи рукой снимает.

— Я ничего не боюсь и не вру. Не смей меня больше обвинять во лжи, если я сказал, что мне было бы неприятно, если бы она гладила по голове и целовала в лоб, то так оно и есть. Мне нужно, чтобы она меня любила, а не выращивала во мне врага. Трудно убить в себе эгоиста, тебе не понять, Миа, ты слабак. Мне хотелось бы, чтобы мать сказала, что я для нее не чужой человек и ни в чем перед ней не провинился. Мне бы еще хотелось, чтобы она просила нас готовить и колоть дрова обоих, а не только меня одного. Спасибо хоть за то, что и тебя ставит на соль… Как видишь, мне не совсем нужна ее любовь, я сильный. Мне хватило бы с лихвой и того, что она перестала бы демонстрировать сочный и здоровенный кусок мяса, который она пихает тебе в морду, в то время, как я питаюсь лишь крошками сухаря.

— Хватит меня обзывать.

Похоже, из всего признания своего брата Миа услышал лишь слово «слабак», которое его и задело.

— Мы псы, Миа. Ты — жирный, трусливый пес, а я злой облезлый голодранец, который не боится ничего.

— Ты пес, Люк. И не строй из себя непонятно что, — вдруг прорезался сытый голосок жирного пса.

— Я строю из поломанного себя себя же. И буду строить до тех пор, пока не стану самым сильным и умным человеком в мире. Мы с тобой родились рыбами в одном и том же болоте. Но я тебе клянусь, что я больше не рыба и не воняю. Я тебе сейчас слово даю, что вылезу из этого болота и посмотрю на вас с матерью с другого берега.

— Что, в столицу надумал? А не заблудишься там?

— Не заблужусь. Я надумал не только в столицу, но и в другие не менее прекрасные города. Европа большая и красивая, на одном краю — речка и луга, на втором — вечные сугробы и снега. Я буду много путешествовать, Миа, и сам для себя решу жить в лете или в зиме.

— Ну-ну. Посмотрим.

— Смотри, Миа, мечтай, фантазируй, ври, тереби член по ночам, живи без энергии, ходи вялым и лови рыбу в речке, чтобы состряпать ужин себе и матери. Вот так я вижу твою жизнь, если ты не признаешься себе, кто ты, и не увидишь в зеркале врага.