В 1837 году герцог Орлеанский женился на принцессе Елене Мекленбургской. У Виктора Гюго отношения с наследником престола были лучше, чем с Луи-Филиппом. Помимо личных обид (запрещение пьесы «Король забавляется»), он упрекал правительство Июльской монархии в том, что оно не отвечает своему происхождению. Будучи порождением революции, оно покровительствует реакции. Гюго все больше осознавал долг поэта перед униженными и оскорбленными. Уже в 1834 году в своем «Ответе на обвинительный акт», явившемся красноречивым манифестом в защиту языка романтиков[106], он объявил, что все слова свободны и равны, все одинаково важны, и разрушил «бастилию рифм». Однако «он понимал, что гневная рука, освобождая слова, освобождает мысль».

Противники монархического строя – республиканцы, группировавшиеся вокруг газеты «Насьональ», – надеялись привлечь к себе Виктора Гюго, но он считал, что Франция еще не созрела для Республики. Его соблазнял некий социальный бонапартизм. Но где взять Бонапарта? Герцог Рейхштадский умер. Режим Июльской монархии, казалось, укреплялся. Газета Эмиля Жирардена, профессионального оппортуниста, состоявшего в числе приятелей Виктора Гюго, была сверхпреданной правительству и пыталась завербовать такого ценного новобранца, как Гюго. «Жирарден, – говорил Сент-Бёв, – старается, по-видимому, поймать крупного кита и, думаю, поймает его». Вместо короля, которого Гюго считал слишком осторожным и к нему невнимательным, он сблизился с герцогом Орлеанским, надеждой всех сторонников либеральной политики. Поэт обратился к нему с ходатайством за старика-профессора, сделав это с некоторым кокетством («Примете ли вы, ваше высочество, ходатайство неизвестного за неизвестного?»). Просьба тотчас была удовлетворена, затем Гюго написал благодарственное стихотворение, которое и привело к знакомству наследного принца с поэтом. Когда Луи-Филипп по случаю свадьбы наследника престола дал банкет в Зеркальной галерее Версальского дворца, Гюго был приглашен на него. Сначала он хотел отказаться. Присутствовать на банкете, устроенном для полутора тысяч человек, казалось ему скудной и незаметной честью. Кроме того, король, давно уже выказывавший холодность Александру Дюма, отказал романисту в приглашении. Гюго заявил, что без Дюма он не пойдет. В дело вмешался герцог Орлеанский, добился возвращения милости Дюма и настоял на его приглашении. Гюго и Дюма, оба в мундирах Национальной гвардии (за неимением придворного костюма), встретились в Версале с Бальзаком, в наряде маркиза.

Виктор Гюго не пожалел, что явился на банкет. Его посадили за стол герцога Омальского. Король был с ним весьма любезен. Жена наследника, герцогиня Орлеанская, отличавшаяся образованностью и благородством души, женщина с красивым открытым лицом, сказала ему, что она счастлива его видеть, что она часто говорила о нем с Гёте, что она знает его стихи наизусть и больше всего ей нравится стихотворение, которое начинается словами: «То было в бедной церкви с низким сводом…» Эта молодая немка говорила правду, она с шестнадцати лет увлекалась французской литературой. «Ее мечтой был Париж, а любимым поэтом – Виктор Гюго». Она еще сказала ему: «Я осматривала ваш собор Парижской Богоматери». Августейшие хозяева явно желали понравиться знаменитому гостю и преуспели в этом. Через три недели после свадьбы наследника поэту дали орден офицера Почетного легиона. Дворцовые служители привезли на Королевскую площадь романтическую картину «Инесса де Кастро» с надписью на дощечке: «От герцога и герцогини Орлеанских господину Виктору Гюго, 27 июня 1837 г.» Он стал присяжным поэтом будущей королевы французов; без него не обходился ни один прием в павильоне Марсан, – не только официальные приемы, бывшие по вторникам, но также интимные, которые назывались «У камина». Посвященные спрашивали друг друга: «Вы будете завтра У камина?» И всегда они встречали там Виктора Гюго, излагавшего герцогу, «который был моложе его на восемь лет, ту мысль, что поэт – это толмач Господа Бога, приставленный к принцам».

Не испытывал ли он нежных чувств к будущей государыне? Сочетание мужского восхищения и рыцарской преданности молодой, красивой и романтической женщине, которая станет королевой, не чуждо сюжету «Рюи Блаза», где «червь земной влюблен в звезду». Но эти чувства оставались почтительными и тайными. Однако сохранился черновик любопытного письма поэта к герцогине. В январе 1838 года виконт и виконтесса Гюго принимали у себя, на Королевской площади, августейшую чету. Под управлением Луизы Бертен хор девочек спел отрывок из ее оперы «Эсмеральда». Празднество очень удалось и утвердило династические симпатии Гюго.

Герцог Орлеанский удивился, что Виктор Гюго ничего не ставит на сцене, и драматург ответил, что у него нет театра: «Комеди Франсез предоставлен мертвым, а Порт-Сен-Мартен отдан глупцам». Принц заставил министра Гизо предложить автору редкую привилегию иметь свой театр. Им стал театр Ренессанс, управление которым Дюма и Гюго доверили директору газеты Антенору Жоли. К открытию театра Гюго должен был написать драму в стихах.

Где нашел он сюжет «Рюи Блаза»? Источников тут много: мелодрама Латуша («Королева Испании»), роман Леона де Вейи, где рассказывалось о том, как художник Рейноль, отвергнутый Анжеликой Кофман, заставил ее выйти замуж за лакея; обстановка была почерпнута из «Поездки к испанскому двору» госпожи д’Онуа. Но, в сущности, источники большого значения не имели; драма эта – сочетание поэзии, буффонады, фантазии и политики – была характерна для Гюго. Мечтатель Рюи Блаз вознесен к власти силой своего дарования и волей государыни. Осуществление мечты. «В драме две стороны: это и волшебная сказка, и манифест». Рюи Блаз – «это народ, у которого есть будущее и нет настоящего… – в нищете своей влюбленный в единственный образ, исполненный для него божественного сияния», – в королеву.

Пьеса, написанная за один месяц, оказалась лучшим драматическим произведением Гюго. Самый стих, героический по тону, звучанием не уступал стиху классиков «великой эпохи», богатая и звучная рифма скандировала ораторские тирады, из которых одна по меньшей мере (монолог в третьем акте) представляла собою шедевр поэзии и исторической правды. Роль Рюи Блаза исполнял Фредерик Леметр. Гюго знал, как страдает Жюльетта из-за того, что оборвалась ее театральная карьера, и понимал, что в этом виноват он. Если бы любовь знаменитого поэта не бросала на нее слишком яркий свет, она бы, как и многие-многие другие, продолжала играть маленькие роли. Желая наконец вознаградить ее, Гюго предложил ей роль королевы Марии Нейбургской. По настоянию Дюма в театр Ренессанс пригласили его любовницу Иду Ферье (в 1840 году она стала его женой); Гюго имел, конечно, право на такую же любезность в отношении Жюльетты. Она была в упоении: «С тех пор как ты поманил меня возможностью сыграть в твоей восхитительной пьесе, я живу как лунатик, меня как будто напоили шампанским…» Но это было бы слишком прекрасно. Она предчувствовала разочарование. «Я умру до своего дебюта в театре Ренессанс. Все эти люди облегчат мне путь к вечному упокоению». Но ведь Гюго еще предложил ей совместное недельное путешествие в Монмирэ, Реймс, Варенн, Вузье, и бедняжка Жюльетта сразу просияла от счастья: «Люблю тебя, мой Тото, обожаю тебя, мой дорогой. Ты мое солнце и жизнь моя…»

Солнце быстро затмилось. Адель Гюго воспользовалась отсутствием мужа и прибегла к мере весьма действенной, жестокой и достойной осуждения. Из Булони, где она находилась с детьми, она написала Антенору Жоли:

Адель приписывала свои тревоги заботам о художественном успехе драмы, а на самом деле в ней говорила ревность; она попросила Антенора Жоли держать ее вмешательство в строжайшей тайне, погрешив таким образом против честности в своих отношениях с мужем. Директор испугался и по возвращении Гюго сообщил ему, что роль королевы он отдал Атала Бошен, которая для этого достопамятного выступления приняла настоящую свою фамилию – Луиза Бодуан и которая имела бесспорные права на главную роль, так как была любовницей Фредерика Леметра.

Гюго ничего не знал о письме Адели и не стал протестовать, так как в глубине души разделял опасения, высказанные ему Антенором Жоли. Печальную для Жюльетты весть он сообщил ей очень осторожно, – говорил не о том, что у нее недостает таланта для этой роли, а во всем обвинял интриги и предрассудки. Удар был очень жесток. «Какой ты был добрый со мной, мой бедненький, любимый мой. Я всегда хорошо чувствую все твои старания скрыть нанесенное мне оскорбление или утаить свое горе. Очень ценю это, очень…» Постановка «Рюи Блаза» оказалась для Жюльетты долгим мучением: «Мне очень грустно, мой бедненький дружок, ношу в душе траур по чудесной, дивной роли, умершей для меня навсегда. Мария Нейбургская никогда не будет жить через меня и для меня. Ты и представить себе не можешь, как мне горько. Потеряна последняя надежда. Для меня это страшный удар». Потом эта преданная, самоотверженная женщина заказала себе для премьеры новое платье, а на спектакле аплодировала так усердно, что разорвала перчатки. Вместе с ролью в «Рюи Блазе» исчезла для нее последняя надежда вернуться в театр, зарабатывать на жизнь для себя и для маленькой Клер. Что будет с нею, если когда-нибудь Гюго ее бросит? Но даже если он останется ей верен, как будет страдать ее гордость! Всю жизнь тебе одно названье – содержанка!

В течение года в ней зрела мысль, что если она не в силах создать себе независимое положение и не может рассчитывать на законный брак, то для нее спасением было бы «моральное освящение их любовного союза». Быть его женой по духу и сердцу – вот чего она хотела. На физическую верность этого фавна, окруженного целой сотней нимф, она совсем не рассчитывала. Кокетливость, продуманная прическа были тут явным признанием, так же как и слишком частое его отсутствие на ложе в квартире Жюльетты на улице Сент-Анастаз: «Истинно, истинно говорю вам: всякий мужчина, не исполняющий обещания своего, прослывет дурным возлюбленным, а тот, кто вечером посмотрит, положен ли в ногах постели его ночной наряд, прекрасно, однако, зная, что вернется он лишь поздним утром, считаться должен дурнем. И сказала тогда Жужу своему Тото: „У вас нет здравого смысла: вы допускаете, чтобы падали на съедение червям прекрасные плоды души, вместо того чтобы срывать их с любовью и вкушать с наслаждением, как чудесные плоды из райского сада“…» Жюльетта, по крайней мере, хотела быть уверенной в прочности их связи, хотела следовать за возлюбленным повсюду и иметь неписаное право вставать между ним и другими женщинами.

На эти просьбы и сердечные излияния Гюго в 1839 году отвечал хмурым ворчаньем. Он был всем недоволен, его преследовали неудачи. «Рюи Блаз» имел средний успех. Интерес к романтической драме падал. Строгий критик Гюстав Планш вынес «Рюи Блазу» суровый приговор: «Это вызов здравому смыслу и хорошему вкусу… Возмутительный цинизм… Ребяческое нагромождение невозможных сцен. Господин Гюго слишком рано познал славу… Он замкнулся в самообожании, как в крепости… От этой чрезмерной гордыни до безумия один шаг, и господин Гюго сделал его, написав драму „Рюи Блаз“…» Но если тут и было безумие, то уж больше со стороны критика, чем автора. Мелодраматический характер этой пьесы мог не понравиться, но как же отрицать ее красоты? Однако новое поколение ненавидело, как Сент-Бёв, «слова с заглавных красных букв, украшенных золотыми позументами, как придворные лакеи в его драме».

Но Гюго уже работал над новой драмой – «Близнецы» – и говорил, что он совсем изнемог. Жюльетта с тревогой задавалась вопросом, только ли работа была причиной его усталости. «Здравствуй, бегемот, здравствуй, королевский тигр», – говорила она своему грозному любовнику. Когда она жаловалась, Гюго клялся, что он никогда никого, кроме нее, не любил по-настоящему. Были ли это просто успокоительные слова, которые говорят мужчины? Она не хотела ему верить и требовала, чтобы исключительный характер их любви был подтвержден клятвой – не перед людьми, а перед Богом. В ночь с 17 на 18 ноября 1839 года он дал на это согласие. Он поклялся, что никогда не покинет ни Клер, ни Жюльетту. Она же обещала навсегда отказаться от театра. Это было не сделкой, но мистическим бракосочетанием, а для Клер Прадье – удочерением.

А Гюго? Каковы были его чувства? Он восхищался щедрой красотой этого благородного и великодушного создания, этой смиренной и страстной любовью. Он был благодарен Жюльетте за семь лет счастья, возвратившего ему веру в себя; он часто и серьезно обязывался быть отцом для маленькой Клер, несчастной из-за ее ложного положения; и тем не менее он по-прежнему заставлял «свою мистическую супругу» вести нелепую, затворническую жизнь, при которой она не могла ни подышать воздухом в саду, ни пройтись по бульвару. Деревом считай трубу своей печки, а солнцем – карселевскую масляную лампу, – такое существование было пыткой для бретонки, любившей простор полей. «Тото, Тото, вы не очень-то любезны со мной!» Действительно, не очень любезен, тем более что себе-то он позволял разные причуды и измены. Но правила созданы не для гениев. Ego Hugo. Однако в 1840 году они два месяца путешествовали вдвоем по Бельгии, побывали в Кёльне и в Майнце. Тогда-то он и увидел Шварцвальд, Черный Лес, название которого в детстве вызывало в его воображении картину сумрачной и страшной лесной чащи. Они доехали до Рейна. Видели белесое небо сквозь пролеты черных стрельчатых арок, руины старых башен, поросшие кустарником. Во время путешествия он был, как всегда, «очаровательно добрым и ласковым». Любовь их лучше всего расцветала в непривычной обстановке.

Радостью Жюльетты были также в 1839 году, а затем и в 1840 году визиты Виктора Гюго академикам – те крохи времени, которые он при этом дарил ей, украдкой прихватывая ее с собой в кабриолет. Гюго по-прежнему очень хотелось попасть во Французскую академию, а он привык достигать желанной цели. В 1839 году со смертью Мишо, автора «Истории Крестовых походов», освободилось кресло. Гюго слыл кандидатом, имевшим поддержку в королевском дворце, и, хотя он сам от этого отнекивался, это было так на самом деле. С Луи-Филиппом после банкета в Версале он заигрывал. Когда Арман Барбес был приговорен к смертной казни за вооруженное нападение на сторожевой пост в Консьержери и был убит в стычке комендант тюрьмы, Гюго принес в Тюильри следующее четверостишие:

Король ответил любезно и с уважением к конституции: «Моя мысль опередила вашу. В ту минуту, когда вы просите о помиловании, я уже оказал его в сердце своем. Мне остается только добиться его. Луи-Филипп…» Поэтому позднее поэт и написал об этом короле: «Луи-Филипп был мягок, как Людовик IX, и добр, как Генрих IV… Один из лучших государей, когда-либо занимавших престол…»[108]

В Академии соперником Виктора Гюго был в этот раз Антуан Беррие. Правительственная цензура, прежде враждебная Гюго, теперь поддерживала его против оратора-легитимиста. Некая газета, благосклонная к Беррие, хотела напечатать карикатуру, на которой Академия, изображенная в виде благодушной старушки, отгоняет Виктора Гюго, Бальзака и Александра Дюма от дверей Дворца Мазарини. Подпись под рисунком гласила: «Вы ведь крупные и сильные, а проситесь в убежище инвалидов. Вы что же, хотите отнять хлеб у бедных старичков?.. Ступайте работать, лентяи!» Цензура не пропустила эту карикатуру. Выборы в Академию состоялись 19 декабря. В первом туре Беррие получил десять голосов, Гюго – девять, Бонжур – девять, Вату – два, Ламенне – ни одного; пустых бюллетеней было подано три. После семи туров выборы были отсрочены на три месяца. Голоса, полученные Казимиром Бонжур, автором слащавых комедий, означали у одних – «только не Беррие», а у других – «только не Гюго».