Несмотря на возражения госпожи Гюго, Жюльетта Друэ следующим летом воспользовалась «своим ежегодным жалким, маленьким счастьем». В этом году они с Гюго предприняли путешествие по юго-западу Франции и по Испании, которое должно было возродить в памяти поэта детские годы и отвлечь его от той глубокой печали, в которую он был погружен в Париже с февраля месяца. Леопольдина, находившаяся на третьем месяце беременности, все время беспричинно волновалась и настаивала на том, чтобы ее отец никуда не уезжал. Во вторник 9 июля он приехал в Нормандию, чтобы попрощаться с дочерью, а потом написал ей: «Если бы ты знала, дорогая моя, каким ребенком я становлюсь, когда думаю о тебе. На глазах у меня слезы, мне хочется всегда быть с тобой… День, проведенный в Гавре, был для меня светлым лучом, я никогда его не забуду…»

Тем не менее путешествие увлекло его воображение. Байонна оставалась в его памяти необычайно привлекательным уголком земли. И там жила та, что «оставила в его сердце наиболее ранний след». Но он не мог узнать дома, где когда-то сквозь кружевную косынку он созерцал сверкающую белизной грудь. Что сталось с юной Пепитой? Вышла ли она замуж, вдова ли она, быть может, умерла? Быть может, он встретит ее, но не узнает. Дымка в небе безбрежном. Однако первая же телега, которую тянули испанские быки, и отчаянный визг ее колес внезапно вызвали в нем острое ощущение счастья. Вдруг возродились дорогие воспоминания детства. «Мне показалось, что между прошлым и настоящим не было никакого промежутка. Это было вчера. О, счастливое время! Сладостные и лучезарные годы, когда я был ребенком, когда не отягощал меня жизненный опыт, когда возле меня была любимая мать. Испугавшись скрипа огромных колес, путешественники, окружавшие меня, затыкали себе уши, я же был преисполнен восторга…»

Ирун разочаровал его, теперь город походил на Батиньоль. «Где же прошлое? Куда исчез дух поэзии?» Фонтарабия оставила в нем светлое воспоминание. На фоне голубого залива когда-то предстало перед его глазами селение с золотыми крышами и остроконечной колокольней. Теперь же на плато он обнаружил просто-напросто хорошенький, маленький городок. Ландшафты, как и он сам, несколько потускнели. Но, как и в былые годы, Испания поразила его воображение своей дикой природой, гибкими и стройными женщинами, яркостью речи. «Это страна поэтов и контрабандистов». В Пасахесе, селении, расположенном близ Сан-Себастьяна в провинции Гипускоа, он обнаружил замечательный, чарующий уголок: высокие дома, окрашенные в белый и ярко-желтый цвет, на балконах развевающиеся яркие полотнища красной, желтой, голубой материи, на берегу залива – черноокие красавицы-лодочницы с великолепными волосами.

Он доехал до Памплоны, затем возвратился через Пиренеи по маршруту Ош – Ажен – Перигё – Ангулем. На острове Олерон 8 сентября Жюльетта была поражена скорбным видом Виктора Гюго. Остров являл собою печальное зрелище. «Ни одного паруса. Ни одной птицы. На горизонте появилась огромная круглая луна, которая сквозь густой туман казалась красноватым, лишенным позолоты отблеском луны. Тоска леденила мне душу. В тот вечер все было каким-то мрачным, зловещим. Сам остров казался мне огромным гробом, лежавшим на море, а эта луна – светильником, озарявшим его».

На следующий день, покинув остров, они отправились в Рошфор. Гюго хотел заехать в Гавр, повидать молодых Вакери. Адель и трое ее детей находились по соседству – в Гранвиле, она жила там на даче, которую снял для нее зять. Вскоре в Гранвиле должна была собраться вся семья; при одной этой мысли Гюго обрел бодрость духа. В деревне Субиз Жюльетта предложила зайти в кафе, выпить бутылку пива и просмотреть газеты, которые они не читали уже несколько дней.

В газете «Сьекль» сообщалось об ужасном происшествии, случившемся в Вилькье в понедельник 4 сентября. Накануне Леопольдина и ее муж приехали из Гавра в Вилькье, чтобы провести там воскресный день. В Вилькье они встретили своего дядю – Пьера Вакери, бывшего капитана судна, и его сына Артюса, мальчика одиннадцати лет. «В воскресенье днем к набережной причалила яхта, которую Шарль велел пригнать из Гавра. Такая фантазия пришла его дяде. Яхта была построена на морской верфи по его собственному проекту. Шарль участвовал на этой яхте в регате, происходившей в Онфлере, и взял первый приз. Яхта была оснащена двумя большими парусами и благодаря им развивала под ветром большую скорость, но корпус у нее был слишком легкий для обычного плаванья в устье Сены. Пьер Вакери решил испытать это суденышко на другой день утром, совершив на нем прогулку до Кодбека к своему нотариусу, мэтру Базиру, который ждал его…»

На другой день утром погода была прекрасная. Ни малейшего ветерка, вода как зеркало, легкая утренняя дымка. Накануне условились, что Леопольдина поедет вместе с мужем, дядей и двоюродным братом. Но ее свекровь тревожилась, что яхта очень уж легкая, и отговорила сноху от прогулки. Оба мужчины и мальчик отправились без нее, но тотчас же возвратились: яхта плясала на воде, и они для балласта положили в нее два больших плоских камня. На этот раз Леопольдина соблазнилась, попросила подождать ее и, быстро переодевшись в платье из красного клетчатого муслина, села в яхту. До Кодбека доплыли очень быстро, без всяких злоключений.

Нотариуса Базира надо было привезти в Вилькье к завтраку. Он предложил ехать в его экипаже: прогулка на неустойчивой яхте ему совсем не улыбалась. Для его успокоения Шарль и Пьер увеличили балласт глыбами песчаника, сложенными на набережной Кодбека. Нотариус скрепя сердце сел в яхту, но, так как она плясала все сильнее, попросил, чтобы его высадили на берег у часовни Бар-и-Ва, заявив, что дойдет пешком. «Поплыли дальше. Ветер надувал паруса. Спустя несколько минут внезапно налетевший шквал опрокинул яхту набок. Камни, положенные для того, чтобы придать ей устойчивость, покатились, усилив ее крен. И вещи, и разбушевавшаяся стихия коварно обрушились на людей. Счастливо начавшаяся прогулка завершилась трагически. Из пассажиров лишь Шарль Вакери, превосходный пловец, еще бился в волнах вокруг перевернувшейся яхты, пытаясь спасти свою жену. Она цеплялась за борт судна. Он напрасно тратил свои силы. Поняв тщетность своих попыток, он, ни на одно мгновение не оставлявший ее, решил утонуть вместе с ней…» Огюст Вакери поздно ночью сообщил о катастрофе госпоже Гюго. Он заставил ее уехать в Париж во вторник «с тремя оставшимися детьми, чтобы они не находились в Вилькье на ужасном обряде похорон».

Романтической гибели молодых супругов соответствовал и романтический обряд погребения: их положили в один гроб. Из белого дома их вынесли на плечах провожавших и похоронили на маленьком кладбище подле часовни.

Виктор Гюго – Луизе Бертен, Сомюр, 10 сентября 1843 года: «Мне трудно передать, как я любил мою бедную девочку. Вы помните, какая она была очаровательная. Это была самая милая, самая прелестная женщина. Всемогущий Боже! Чем я перед Тобой провинился?» Так как Гюго привык всегда подводить итоги, «шла ли речь о тайнах Вселенной или о мелких расходах», он задавал себе вопрос: «Не мстит ли Всевышний любовнику, который отошел от своей семьи?» Вот почему он некоторое время с отвращением относился к Жюльетте Друэ и «льнул к своей жене». Из рокового кафе «Европа» в Субизе он писал ей: «Не плачь, несчастная женщина. Смиримся с судьбой. То был ангел. Вручим ее Богу. Увы! Она была слишком счастлива. О! Как я страдаю! Вместе с тобой и с нашими горячо любимыми бедными детьми я плачу горькими слезами. Дорогая Деде, будь мужественной, крепитесь все вы. Я скоро приеду. Мы будем горевать вместе, любимые мои. До свидания. До скорой встречи, моя дорогая Адель. Пусть этот страшный удар, по крайней мере, сблизит наши любящие сердца». По пути в Париж, в дилижансе, он набросал в своем блокноте несколько отрывочных строк:

Тем временем Адель Гюго, желая сохранить в памяти обстановку «готического дома» на улице Шоссе в Гавре, в котором Дидина и Шарль прожили семь месяцев, отправила туда своего друга, художника Луи Буланже.

Адель была мужественной и верующей женщиной. «Моя душа, – писала она 4 ноября 1843 года Виктору Пави, – улетела, если можно так сказать, покинула меня, чтобы соединиться с ее душой». Дом на Королевской площади долгое время был погружен в траур. Целыми днями мать держала в своих руках косу утонувшей дочери; Гюго сидел молча, на коленях у него была маленькая Деде. Старик Фуше сразу постарел лет на двадцать. На стенах и на столах можно было увидеть портреты погибшей четы, на сумке была вышита надпись: «Платье, в котором погибла моя дочь. Священная реликвия». Виктор Пави советовал Сент-Бёву помириться с семейством Гюго и стать их близким другом, «памятуя об этой страшной драме». Но тот отказался. После фатального 1837 года ему уже трижды делали такого рода предложения, трижды он мирился, а за примирением, говорил он, следовали новые оскорбления и разрыв. «Даже после этого ужасного несчастья я смог бы вернуться только в том случае, если бы она сама ясно сказала, что хочет этого: ее слова явились бы для меня повелением. Она этого не сделала. Теперь уж все кончено, и навсегда. Страшно подумать, но это так…» Зато Альфред де Виньи писал: «Перед таким несчастьем любые слова кажутся ничтожными или жестокими».

Смерть дочери нанесла страшный удар Виктору Гюго, он не мог прийти в себя. В декабре Бальзак, всецело занятый выставлением своей кандидатуры в члены Академии, посетил Гюго и, возвратившись домой, написал госпоже Ганской: «Ах, мой дорогой друг, Виктор Гюго постарел на целых десять лет! Говорят, он воспринял смерть своей дочери как наказание за то, что прижил с Жюльеттой четверых детей. Кстати сказать, он всецело поддерживает меня и обещал отдать свой голос за мое избрание. Он ненавидит Сент-Бёва и Виньи. Вот, дорогая моя, поучительный урок для нас, эти браки по любви в восемнадцать лет. Тут Виктор Гюго и его жена – наглядный пример…» Как видно, пересуды не щадят даже тяжкую людскую скорбь.

Жюльетта умоляла Гюго хоть немного рассеяться, отвлечься от своего горя. Он еще не способен был работать и попросил ее привести в порядок его записки о последних днях путешествия в Пиренеях, для того чтобы завершить работу над книгой, которая была начата со светлых воспоминаний и закончена в час нежданного несчастья. Часто он ездил в Вилькье на могилу дочери, где были посажены кусты роз, бродил по берегу, искал «страшное место», весь во власти мучительного отчаянья… «Воспоминания! Ужасен вид холмов!» В течение ряда лет он писал в день 4 сентября изумительные в своей трагической простоте стихи.

К его глубокой скорби постоянно примешивались угрызения совести из-за того, что в трагический момент он находился вдалеке от своей семьи, путешествуя с любовницей. Фавн осуждал себя – у него была беспокойная душа.