— Даже аппетит у вас исправляется, когда вы покидаете этот дом. Не думайте, что я не замечал, как вы ковыряетесь в своей тарелке в присутствии Гарт. И я бы сказал, что, если ей позволить, она испортит аппетит любому. Я нарушаю порядок за столом и мешаю ей навести его. Вы не заметили, как она любит меня?

Я рассмеялась, радуясь возможности уйти от обсуждения Брэндана Рейда и моего положения в доме.

— Ну, а теперь ваша очередь, — проговорила я. — Расскажите мне о ваших планах. Я знаю о вашей способности схватить подобие в рисунке. Джереми показал мне набросок, который вы сделали в суде во время расследования обстоятельств смерти его отца. Набросок мне показался очень похожим и глубоко раскрывающим его характер. Вы сумели пробиться через весь этот ужас к потрясенному и испуганному ребенку.

— Сомневаюсь, — сухо отозвался Эндрю. — Я только предложил публике ту сентиментальность, который она жаждала. Большинство взрослых скорее будут рыдать над ребенком, чем поверят в то, что в ребенке скрывается чудовище.

Мне было очень неприятно, что Эндрю заговорил так бесчувственно, когда речь зашла о Джереми, но как только я попыталась возразить ему, он сменил тему разговора:

— Сейчас меня больше интересует портрет Селины и ее матери, который я пишу. Ребенок — идеальная модель, но мать очень трудно ухватить. К сожалению, они не позируют мне так часто, как мне хотелось бы.

Я знала, что Эндрю иногда оставался после уроков или возвращался после полудня, чтобы работать над портретом, который заказала миссис Рейд. Но до сих пор он мне его не показывал.

— Я бы хотела посмотреть на вашу работу, — сказала я.

— Не уверен, что вы одобрите, — загадочно ответил он и продолжил разговор на этот раз о своей работе свободного художника для газет.

Ему довольно часто давали задания, и он сумел развить свою способность делать быстрые зарисовки тех, на кого было обращено внимание публики. Я уже видела некоторые из его пугающих рисунков, изображавших осужденных преступников, и понимала, что по сравнению с ними Джереми он изобразил очень мягко и сочувственно. Теперь он заговорил по-деловому, но с юмором, о карманниках и убийцах, о политических сферах и санкционированных нарушениях закона так, будто они были обычным делом в газетном мире. Вероятно, так и было.

Я перевела разговор на Дуайта Рейда и его борьбу с преступностью и упомянула, что мы нашли Джереми в доме-мемориале, построенном в честь Дуайта.

Казалось, это не произвело никакого впечатления на Эндрю.

— Дуайт много сил отдавал этому, я полагаю. Но даже сам сэр Галахад растерялся бы в Нью-Йорке сегодня, особенно если учесть наши несправедливые законы и продажное правосудие.

— Даже несмотря на то, что Джима Фиска[3] посадили? — спросила я.

— Это только первые шаги. Дуайт Рейд сделал едва заметную зарубку. Тем более жаль, потому что он завоевал любовь публики. — Он резко изменил тему разговора: — Вы все еще собираетесь взять детей на дневной спектакль Сесили Мэнсфилд?

Я рассказала ему, что мистер Рейд сегодня днем упомянул о намерении снять нам ложу, и Эндрю тихо свистнул:

— Ложу! Он, видно, сошел с ума. Неужели он не понимает, что если вас никто не знает, то Селину и мальчика узнают многие?

— Ну и что из этого? — раздраженно спросила я. — Неужели все должны вести себя так, чтобы трагедия, происшедшая в прошлом, навеки испортила жизнь этим детям?

Эндрю откинул прядь волос со лба, словно раздумывая над чем-то.

— Что же это такое? — снова задала я вопрос. — В чем дело с этой пьесой, что все начинают странно вести себя, как только я упоминаю о ней?