Все стало на свои места – и уродство Ситецкой, и ее потребность в уединении, и похищенные девочки, и юная красавица Матильда с неплохим приданным за душой. Неважно, что было первопричиной, неважно, как это началось, но однажды одна не слишком удачливая и добрая колдунья обрела страшную игрушку, Зеркало Волховора, и обнаружила, что обрела источник вечной молодости. Интересно, сколько раз она меняла тела? Судя по уверенности, проводить ритуал ей не впервой. Как часто она это делала? До тех пор, пока очередное тело не состариться? Или в этом есть свои законы? Ей нравится быть красавицей, уродство и старость пугают ее?

Очередной удар застал Оболонского врасплох. Он потерял немало крови, в голове гудело, ноги подкашивались, руки наливались непомерной тяжестью. А чужой кулак запросто лишил его равновесия, впечатав в стену рядом с лестницей. Но падая, Константин клещом вцепился в Джованни и потянул его за собой, и неожиданно для обоих горбун не удержался на ногах. Упал, поперек придавив мага своим немалым весом, и затих.

Оболонский растерянно дернулся, ощущая несвойственную расслабленность упавшего на него тела, с трудом высвободился, ногой оттолкнув от себя Джованни, с недоумением осмотрелся… И удивился. Горбун упал виском на угол каменной ступеньки и размозжил себе голову. Даже нарочно нельзя было подрассчитать такую смертельную точность падения, но у Случайности свои законы.

Четвертая… Катерина обошла четверть круга, методично надрезая девичьи артерии у щиколоток. Кровь все больше и больше наполняла глиняные желобки додекагона, смешиваясь с зеленоватыми всполохами неосязаемых молний. Не в силах встать, Константин на коленях пополз к многолучевой звезде. Да, если он сможет пробиться сквозь защиту магической фигуры, его кровь еще может подпортить Катерине ритуал, но у него уже не будет ни времени, ни сил, чтобы остановить колдунью, а значит, девочек спасти он не сможет. Но и остановиться он уже не мог. Маг ощущал, как слабеет, а еще ощущал, как с каждым надрезом, с каждой каплей шипящей крови становится сильнее Катерина.

Будто услышав его мысли, она обернулась. И улыбнулась.

На Оболонского смотрела не женщина, ибо человеческого в этом существе было мало. Сквозь ставшую полупрозрачной человеческую кожу просвечивали острые, слишком высокие и резкие скулы, подбородок тоже заострился и вытянулся вперед, губы растянулись в узкую щель, открывая ряд мелких игольчатых зубов… Что это за тварь такая?

Константин поднялся, расставил руки, намереваясь прыгнуть на звезду и подмять бестию под собой – все равно другого способа ее остановить у него не было.

– Дурачок! – ласково прошептала она, – Я ждала тебя позже, не сейчас, но раз пришел – заходи, гостем будешь. Ты мне нужен. Не нужно глупостей. Не нужно умирать.

От этого хрипловато-низкого голоса, полного каких-то странных завораживающих обертонов, мужчина непроизвольно подался вперед, неожиданно ощутив горячее желание собственного тела – вопреки воле, отшатнувшемуся в отвращении рассудку и тому, что видят его глаза.

Катерина коротко взмахнула рукой с длинными зеленоватыми ногтями, и мага будто приподняло мощной морской волной… А потом он утонул. Оболонский бессмысленно смотрел на додекагон, словно отделенный от него толщей воды. Звуки исчезли, в голове зашумел мерный морской прибой, образы заколыхались, как водоросли на дне озера.

…Вода была прозрачной и уютной, солнечные лучи пронзали ее до самого песка, подводные травы вторили волнам, маленькие юркие рыбки поблескивали серебром среди них… тишина… покой… забвение… Он падал и падал на это бесконечное дно, легким пером колыхался в легчайших водных потоках и опускался все ниже и ниже, растворяясь в их смертельном покое… Его широко распахнутые глаза еще видели дюжину распластавшихся девичьих тел в обрамлении покрасневших линий додекагона, но сознание отказывалось признавать их настоящими. Лишь однажды увиденное так удивило его, что сумело пробить крошечное окошко в его сознание, но и оно очень скоро затянулось ряской забвения. Он увидел еще одну Катерину, только молодую и здоровую, яростную и убийственно опасную. Вторая Катерина легко впрыгнула в центр двенадцатилучевой звезды, будто та и не была окружена мощным защитным заклятьем, и оказалась нос к носу с Катериной первой, к тому времени почти полностью потерявшей человеческий облик. Взмах острым лезвием, пронзительный визг…

А дальше была пустота.

– … заткнись, – ласково сказали на ухо, и пол под Константином неожиданно прогнулся.

– Пол прогнулся? – удивленно повторил некто голосом Лукича и с восторгом закудахтал, – Ребятки, он очухался.

Константина за руки и за ноги кряхтя выносили из подвала Стефка и Порозов, а Лукич радостно мешался у них под ногами, забегая то спереди, то сзади.

Оболонский, превозмогая острую головную боль, буквально разрывающую череп на части, с трудом разлепил глаза, приподнял тяжелую руку, аккуратно перевязанную у запястья, что-то невнятно прошептал и закатил глаза прямо на середине фразы. Лекарь обеспокоенно припал к его груди, потом лицо его просветлело:

– Спит, – удовлетворенно кивнул он.

Проснулся Оболонский только к полудню. Остро пахло хвоей и травами.

На берегу озера, неподалеку от башни, на поляне, окруженной старыми вязами, Лукич устроил настоящую лечебницу. Стефка и Порозов нарубили веток, на них уложили девочек и Оболонского, разложили очаг, принеся камни и кое-какую утварь из башни. Как только огонь занялся, легкий ветерок разнес окрест пряный запах трав и снадобий.

Кровотечение на ногах лекарь остановил сразу, еще в подвале внизу, но лишь три девочки из двенадцати чувствовали себя достаточно крепко, чтобы попытаться сесть. Они потеряли слишком много крови, и теперь Лукич метался от одной к другой, заставляя их выпить целебный отвар. Потрескавшиеся бледные губы раскрывались с трудом, питье проливалось, каждый глоток царапал горло речным песком. Но лекарь не унывал.