– Че надо?

– Я бы хотел видеть госпожу Ситецкую.

– Как прикажете доложить, милостивый государь? – издевательски шаркался мужчина, разводя руки в стороны и демонстративно раскачивая кистью посверкивающий топор.

– Иван-Константин Оболонский.

– Ах, вот оно что! Значит, Иван-Константин…, – широко осклабился незнакомец.

– Оставь, Джованни, – перебил его грудной, чуть хрипловатый женский голос. Оболонский в изумлении замер. Отзвуки голоса буквально обволакивали томной печалью. Старушка? – про себя рассмеялся Константин.

– Он мой пес цепной, вот и облаивает всех, кого ни увидит, – утомленно продолжил чарующий голос ниоткуда, – Кто Вы, господин Оболонский?

– Я… этнограф, – по наитию ответил тот, почему-то не захотев перед невидимой дивой открываться.

– Этнограф, – удивленно повторила она. Ему показалось, или в голосе прозвучали разочарование и досада? Женщина медлила, – Вы не похожи на этнографа.

– А Вы встречали многих этнографов? – усмехнулся Оболонский, заметив про себя, что женщину не ничуть удивило странное название.

– В Вас чувствуется нечто большее. Властное, что ли?.. – она замялась и ненадолго замолкла, – Что же Вам нужно здесь, господин этнограф? Впрочем, зачем я спрашиваю. Ответ и так очевиден. Башня?

– Вы позволите мне ее осмотреть, сударыня? – спросил Оболонский, вглядываясь в сплошную, без единого просвета каменную кладку. Голос, казалось, шел оттуда, но там не было ни окон, ни бойниц. Так откуда она на него смотрит?

Молчание на этот раз длилось долго.

– Я говорила, Джованни, из-за этой дурацкой легенды нам и здесь не будет покоя, – с легкой досадой сказала женщина и рассмеялась, рассыпав в воздухе тихие шелестящие смешки, – Что ж, господин этнограф. Башню осмотреть я Вам не позволю, но в гости приглашаю. Если не боитесь.

– Боюсь? – недоуменно приподнял бровь Оболонский, следуя за Джованни в распахнутые ворота, – Чего?

Во дворике Башни стояла женщина в черном. Несмотря на жару, ее лицо было скрыто вуалью. И несмотря на жару, Константин поежился.

Толстый, пропитанный водой и старостью камень хранил прохладу, столь спасительную сейчас и, вероятно, совсем не радующую зимой. В нижней части башни, куда допустили Константина, было вполне уютно: в большой гостиной, совмещавшей в себе и кухню, и спальню (судя по наличию двух полатей в дальнем углу, аккуратно завешенных вышитым занавесом), были прочный дубовый стол, стулья, резной шкаф с книгами, полки с тщательно расставленной посудой, на каменном полу лежали несколько шкур. Вещи были простыми и незатейливыми, вместе с тем в совокупности создавали впечатление добротности, чистоты и даже некоего вкуса. Два небольших узких оконца давали света не много, но в разгар летнего дня легкая полутьма даже радовала. В верхнюю часть башни вела каменная лестница, частично выщербленная, но пока еще крепкая. Наверняка наверху есть по меньшей мере еще одна комната, подумал Оболонский. – хозяйка не станет спать здесь, как не станет делить стол с прислугой. Почему он решил, что Ситецкая – не простая мещаночка и уж тем более не селянка?

– Итак, господин Оболонский, почему Вас интересуют старые легенды? – спросила женщина, подходя с подносом, на котором стоял небольшой пухлый графин и два затейливых бокала, заполненных наполовину рубиновой жидкостью.

– Это вино, не бойтесь, – улыбнулась она, заметив колебания мужчины и позволяя выбрать любой из бокалов. Их руки едва не соприкоснулись… но не соприкоснулись. У Оболонского появилось странное ощущение почти физического притяжения, будто некий мощный магнит обнаружил в его жилах вместо крови расплавленный металл. И в этом не было магии, Константин мог бы поклясться. Ее он не чувствовал. А притяжение было.

Из-за вуали, да еще в полутьме черты лица хозяйки были трудноуловимы, однако не вызывало сомнений, что это женщина лет тридцати или чуть больше, с белой кожей и светлыми, очевидно, голубыми глазами. Ее красивые светлые с явной золотинкой волосы были тщательно уложены и большей частью спрятаны под легчайшую шляпку, черное платье облегало стройную фигуру, движения полны изящества.