Бесспорный выбор. Чтобы вернуть огромные деньги, заплаченные за право на экранизацию, Джеку Уорнеру была нужна мировая звезда. Джули Эндрюс, смирившаяся с решением киностудии, но разочарованная, предупредила соперницу: «Хотя очень вероятно, что у Одри будет огромный успех, ей следует опасаться двух ловушек. Две песни: “Подожди же, Генри Хиггинс, подожди” и “Я танцевать хочу” — нелегки для исполнения. Первая требует сильного голоса, у второй очень большой диапазон».
Энергичный импресарио Курт Фрингс начал переговоры в сентябре 1962 года. Договор был подписан 20 октября: актриса должна была получить миллион долларов в семь ежегодных выплат по 142 957,75 доллара с 1 июля 1963 года по 1 июля 1969-го. Такая система позволяла уменьшить налоги (хотя и относительно небольшие), которые взимали в Швейцарии с доходов Одри, кстати, владевшей не облагавшимися налогом счетами на Багамах и в Лихтенштейне. В случае задержки ей должны были выплатить компенсацию в 41 444,67 доллара или пропорциональную сумму за каждую лишнюю неделю или часть недели, если продюсеры выбьются из графика. Еженедельная компенсация составляла почти тысячу долларов. Кроме того, она пользовалась привилегиями для звёзд (личный шофёр, путешествие первым классом и т. д.).
Таким образом, гонорары Одри были впятеро выше, чем у Рекса Харрисона, которому пришлось довольствоваться всего 200 тысячами долларов. Актёр, переживший период неудач, познал новый взлёт, прогремев на нью-йоркской и лондонской сцене в роли едкого профессора Хиггинса, но в кино он уже считался вышедшим в тираж. Питер О’Тул, на 24 года его моложе, в ореоле славы после недавнего триумфа «Лоуренса Аравийского», в глазах Джека Уорнера был главным претендентом и, вероятно, получил бы роль, если бы его запросы не стали зашкаливать: 400 тысяч долларов в случае больших сборов. Рекс Харрисон наверстал упущенное, включив в свой контракт права на издание пластинок с записями песен. От него не отставал импресарио Одри, оговорив важный пункт в её контракте: если Одри будет достаточно хорошо петь в фильме, она также получит авторские права на фонограмму. Это означало, что она сможет положить в карман дополнительно несколько сотен тысяч долларов... Этим и объясняется беспокойство актрисы на всём протяжении съёмок по поводу звучания её голоса.
Когда Джек Уорнер официально объявил состав актёров нового фильма и полагающиеся им гонорары, Голливуд испытал шок. Однако, по словам Роберта Уинделера, биографа Джули Эндрюс, «мисс Хепбёрн пользовалась такой репутацией, что после шока, последовавшего за официальным объявлением, все россказни и ехидные сплетни быстро прекратились». Одри чувствовала окружающую враждебность. Рекс Харрисон пишет в автобиографии: «Одри пришлось также противостоять “чёрному пиару” со стороны прессы по поводу её огромных гонораров; в самом деле, журналисты и представители киноиндустрии в целом были на стороне Джули Эндрюс... Одри была очень чувствительной и не могла этого не заметить». И дальше: «В театре я так долго играл в этом спектакле вместе с Джули, что заменить её другой исполнительницей для меня было большой проблемой... Даже до того, как возникла проблема с песнями, бедняжке Одри пришлось пройти через испытание: заменить Джули в её роли без права на ошибку...»
Джек Уорнер поддерживал Одри, как мог. «В моём выборе нет ничего загадочного или сложного, — объяснял он. — При всём своём обаянии и способностях Джули Эндрюс известна лишь на Бродвее, тем, кто видел мюзикл. Но в тысячах городов США и за рубежом Одри Хепбёрн — звезда первой величины. Я должен знать, что побудит людей заплатить за билет в кино. И мне известно, что Одри Хепбёрн ещё никогда не знала коммерческих провалов». Джек Уорнер управлял киностудией твёрдой рукой, он был тёртый калач. Тем временем актёрский состав пополнился Стэнли Холлоуэем (Альфред Дулитл), Уилфридом Хайд-Уайтом (полковник Пикеринг). Чудесная Мона Уошборн играла экономку Хиггинса; Глэдис Купер — стройную и сардоническую мать Хиггинса; Теодор Байкел — лингвиста, который пытается на балу раскрыть обман Элизы, а Джереми Бретт — аристократа, который в неё влюбляется. Гениальный Джордж Кьюкор, так хорошо понимавший женскую душу и прослывший мастером по части работы с актрисами (он был любимым кинематографистом Гарбо и
К моменту её приезда в Голливуд в конце мая 1963 года, к началу репетиций, она уже несколько месяцев брала уроки пения, одновременно стараясь приобрести акцент «кокни». Она хотела, чтобы всё было по-честному, и намеревалась петь сама. Для неё это было очень важно. Одри и Мел сняли большой дом в испанском стиле в районе Бель-Эр, сияющий свежей белизной, с бассейном и теннисным кортом. Они взяли с собой Шона и неразлучную с ним итальянскую няню — нежную толстушку Джину.
С самого начала Одри установила распорядок жизни, похожий на английский. Первыми её гостями стали Сесил Битон и Джордж Кьюкор. Подали чай «Эрл Грей», тосты с тонким слоем масла и рулет с вареньем, который Одри могла себе позволить, несмотря на диету. Битон внимательно рассматривал актрису, для которой должен был сделать костюмы. Он встревожился из-за того, «до какой степени худой она выглядела». Он не знал о её приступах анорексии, поскольку не упоминает о них в своих пухлых личных дневниках. Но, несмотря на худобу, бледненькое личико Одри светилось жизнелюбием. «Просто феномен, — отмечал Сесил Битон. — Рот, улыбка, зубы — всё обворожительно. Чудесное выражение глаз, и все прочие качества попирают привычные каноны красоты».
Джордж Кьюкор оказался более проницательным и постиг характер Одри. В самых первых сценах фильма, где она предстаёт юной хабалкой без комплексов, он пожелал, чтобы она выглядела скорее забавно, чем шикарно. «Примирить эти противоречия было нелегко», — писал Сесил Битон. На самом деле отношения между ними стали натянутыми и вскоре обострились, несмотря на временное перемирие, установившееся после вмешательства Джека Уорнера. Они столкнулись из-за Одри, каждый заявлял о своём приоритете и «праве собственности» на неё: Битон — как давний поклонник, доверенное лицо, фотограф и художник по костюмам, Кьюкор — как режиссёр, ревнующий ко всем. Во время съёмок Одри тратила драгоценные силы на то, чтобы попытаться восстановить мир между двумя своими наставниками.
В самую первую встречу Одри спросила Кьюкора: «Вы будете использовать в фильме мой голос?» «Да, — ответил тот, — если вы сможете исполнить песни удовлетворительно». Никакого конкретного обещания. Одри это встревожило. Речь шла не только о финансовых потерях, которые она могла понести, но о чувстве, которое преследовало её всегда: работа выполнена халтурно, если её должен дублировать кто-то другой. В этом случае правы будут те, кто думает, что она украла роль у Джули Эндрюс. Она с жаром принялась за запись песен. Однако Рекс Харрисон отказался записывать свои песни до съёмок, что ещё более усложнило задачу Одри. Хотя он никогда сверх меры не заботился о том, как сказываются его запросы на работе других людей, в данном случае его объяснения не вполне эгоистичны, поскольку основывались на следующих соображениях: «Я
Конечно, она уже пела на сцене в других фильмах, но в «Моей прекрасной леди» ей пришлось иметь дело с пуристом[45] Аланом Джеем Лернером, который написал музыку к этому спектаклю вместе с Фрицем Лоу. Последний до конца боролся за Джули Эндрюс, поскольку, прекрасно понимая экономические побудительные причины Джека Уорнера, был убеждён, что успех фильма будет поставлен под угрозу, если доверить роль Элизы самой что ни на есть узнаваемой звезде, но не настоящей певице. Он поджидал Одри на повороте, «как пристрастный судья», опасалась она.
И когда звезда оказалась лицом к лицу с Андре Превеном, дирижировавшим оркестром из пятидесяти музыкантов, все эти страхи тяжким бременем легли на её плечи. Хотя Одри расширила свой диапазон на пять нот и, по словам Превена, «казалась счастливой и уверенной», дирижёр после писал: «По части музыки работа над “Моей прекрасной леди” была долгой и изнурительной. Одной из главных проблем было то, что Одри Хепбёрн не могла петь своим голосом. Она, бесспорно, была прекраснейшим созданием, какое только можно себе представить, к тому же совершенно очаровательной актрисой, но её голос, в особенности когда его подвергали безжалостному испытанию микрофоном “Синемаскоп”, был слишком слаб... Вот почему на помощь призвали Марии Никсон — превосходную дублёршу с богатым опытом».
Одри была окончательно убита, когда узнала, что из предосторожности все песни были записаны также Марни Никсон — профессиональной оперной и эстрадной певицей, которая пела за Дебору Керр в фильме «Король и я». Решение о том, какую запись использовать, — Марни Никсон или Одри (или смикшировать обе, вставив голос Марни там, где Одри не вытягивала ноты), оставалось непринятым, пока не был отснят весь материал. До конца съёмок никто не хотел давать окончательный ответ: если Одри заранее расстроится, это не принесёт ничего хорошего. Но она всё-таки расстроилась, поскольку чувствовала, что её роль не принадлежит ей одной, однако не показывала виду.
С начала репетиций в первых числах июня и до первого съёмочного дня 13 августа Одри репетировала по 12 часов в день. Репетиции танцев с Гермесом Паном. Репетиции песен со Сьюзан Сетон. Уроки кокни с профессором Питером Лейдфогдом, фонетистом из Калифорнийского университета Лос-Анджелеса — «американцем, который наверняка знает Лондон так же, как я — Пекин», шутила Одри. И бесконечные примерки и сеансы грима. Мел уже привык сглаживать напряжение между ней и студийными бонзами. Но с Джеком Уорнером нашла коса на камень. Уорнер лучше всех прочих голливудских воротил справлялся с капризами звёзд. Попытки Мела успокоить нервы жены или уверить её, что благодаря умелому дубляжу никто не заметит недостатков её пения, вызвали недовольство. Генри Роджерс, заведовавший отношениями Одри с прессой, видел в её ссорах с Мелом признак разлада в их семье. Эта накалённая атмосфера вскоре сказалась и на самом Роджерсе.
Съёмки в этой музыкальной комедии оказались самым большим вызовом, когда-либо принятым Одри. «В каком-то смысле Элиза — первый настоящий персонаж, которого я играла в кино, — сказала она. — В других ролях всегда была хоть малая частица меня самой; в этом же фильме от меня нет ничего». Ей каждый день приходилось спозаранку являться на киностудию — гораздо раньше статистов, — чтобы гримёры превратили её в «восхитительно неряшливую» цветочницу. Ей делали черноту под ногтями и за ушами, пачкали лицо, даже натирали волосы сажей и вазелином, чтобы через объектив они выглядели как можно более грязными. Её единственный «шик» (о котором знал только кое-кто из её коллег и техперсонала) заключался в том, чтобы опрыскиваться с ног до головы духами Живанши. На самом деле Одри не хотелось утратить свою обаятельность и походить на грязную девчонку из Ковент-Гардена. Она пыталась смягчить реалистическую «пачкотню», которую ей навязывали. Она позволяла пачкать ей щёки, чтобы показать, что ей не на что купить мыла, но хотела, чтобы это уродование было символическим. Но и тут руководство киностудии взяло верх. Актриса пережила неприятную неделю. В грязном драном платье с задранной нижней юбкой и топорщащимися во все стороны резиновыми панталонами она подбирала на студийной мостовой, выложенной круглыми булыжниками и покрытой грязью и пылью, несколько монет, которые презрительно бросил ей профессор Хиггинс. Мало того что приходилось чернить ногти, ей ещё покрывали тыльную сторону ладони каким-то жиром, чтобы руки казались грязнее. С каким же облегчением она, наконец, попала в дом Хиггинсов!
Во время съёмок какой-то посторонний человек, оказавшийся на съёмочной площадке, сказал, что у Одри самые прекрасные глаза на свете. Услышав этот комплимент, она ответила: «О нет! Возможно, самый лучший гримёр. Это всё заслуга Альберто». Итальянец Альберто Де Росси (гримировавший также Аву Гарднер и Элизабет Тейлор) работал с Одри на съёмках «Римских каникул». «Элизабет Тейлор с большими фиалковыми глазами ослепительна, — говорила актриса. — Рита Хейворт и Ава Гарднер по-настоящему красивы. Моё лицо в большей степени оригинально, чем красиво». Её изящное личико с большими выразительными глазами, теряющимися под непринуждённо лежащей чёлкой, порой делает Одри похожей на котёнка, слишком рано отнятого от матери. Гений грима с киностудии «Парамаунт» Уолл и Уэстмор утверждал: «Перед камерой лицо Одри — это “глаза и напряжение”. С ней вся штука в том, чтобы использовать очень лёгкий тон. Лёгкий макияж отражает свет, и её лицо кажется от этого здоровее».
Знаменитый кинооператор Джек Кардифф считал, что цвет лица — лишь самый малый из её недостатков: «Главный изъян заключается в форме её челюсти. Нужно сосредоточиться на её больших карих глазах». И далее: «Одри превратила свои брови в символ, подчёркивая их, чтобы они выглядели более густыми и чёрными. Я снимал её в “Войне и мире”, и дело не шло. Я попросил её смягчить их изгиб и умерить цвет. Она согласилась. Но у этой женщины под изящной внешностью таится стальная воля».
Стиль Одри утвердился, потому что она олицетворяла собой дух того времени. Её лицо, возможно, имело слишком квадратную форму, но она умела исправлять свои недостатки, принимая нужную позу, как её научил Ричард Аведон во время первых фотосессий. Она была похожа на портрет работы Модильяни, где различные искажения не только интересны сами по себе, но и образуют гармоничное целое. «Она обращает все недостатки своего лица в свою пользу, и это самое главное», — считала художник-гримёр Барбара Дейли.
В зеркале Одри всегда отражалось несовершенное лицо. Она взяла в привычку высмеивать себя, никогда не веря тому, что говорили другие. Её глаза «слишком маленькие», их непременно надо подводить. То же самое — с подбородком. Однажды в Швейцарии она явилась к своей соседке Дорис Бриннер (бывшей жене Юла Бриннера и своей близкой подруге) без макияжа, чтобы та как следует на неё посмотрела. «Взгляни, какое квадратное у меня лицо», — сказала она. Впоследствии Дорис Бриннер всегда звала её «Одри Квадрат».
«Моя прекрасная леди» и две ипостаси героини подвергли Одри тяжкому испытанию, поскольку она больше съёмочного времени была нищенкой, а не леди. Сесил Битон впоследствии признал, что Одри не следовало играть эту роль. Сцена, которая давалась ей труднее всего, — когда юную хабалку вводят в бальную залу. Одри чувствует себя вольготнее, когда надевает роскошное белое облегающее платье, созданное Битоном специально для неё, чем в роли жалкого дитя бедных кварталов. Первые эпизоды с Элизой Дулитл относятся к наименее естественным сценам, сыгранным Одри. Она не вошла в образ своей героини. Эта роль противоречила её характеру. Она задействовала свой актёрский опыт, но напрасно. Кроме того, она жалела, что не может в полной мере воспользоваться чудесными нарядами, придуманными Битоном, поскольку у Элизы весьма скудный гардероб — по крайней мере пока гусеница не превратится в бабочку. В рабочем зале фотографа Одри с завистью смотрела на эскизы костюмов, предназначенных для «аристократической» массовки. Она сказала Битону: «Я не хочу играть Элизу. У неё мало красивых нарядов. Я хочу щеголять вот в этом».
«Моя прекрасная леди» — один из последних фильмов, в котором задействованы таланты целой плеяды мастеров: около дюжины женщин придавали законченный вид историческим костюмам, прикалывая эгретки на тюрбаны, нашивая фальшивый жемчуг, прикрепляя к корсажам букетики искусственных пармских фиалок, плетя целые метры затейливых кружев и лент, даже вышивая зонтики для «бомонда».