— Не плачь, — успокаивает, крепче сжимая, — пожалуйста, не плачь.

Из-за эмоциональных переживаний не могу произнести ни слова, вместо этого отвечаю на неистовое объятие, наслаждаясь до боли знакомым телом. Мы стоим, сплетенные, целую вечность: я изо всех сил пытаюсь взять себя в руки, а Миллер терпеливо ждет. В конце концов он предпринимает попытку разъединить нас, и я позволяю ему это сделать. Затем падает на колени и утягивает меня вниз. Прекрасная улыбка встречает меня, его руки убирают мои волосы с лица, а большие пальцы собирают все еще бегущие из глаз слезы.

Он порывается заговорить, но вместо этого сжимает губы, и я вижу его душевные терзания при попытке озвучить желаемое. Поэтому говорю вместо него.

— Я никогда не сомневалась в твоей любви, и не имеет значения, каким образом ты это говоришь.

— Я рад.

— Мне не хотелось, чтобы ты чувствовал себя паршиво.

Его улыбка становиться шире, а глаза сияют.

— Я волновался.

— Почему?

— Потому что… — он опускает взгляд и вздыхает, — все мои клиентки замужем, Оливия. Благословенное кольцо и свидетельство, подписанное священником, ничего не значат для меня.

Меня не удивляет его признание. Я помню, как Уильям громко и ясно сказал, что у Миллера Харта нет моральных принципов. Пока не встретил меня, он считал вполне приемлемым спать с замужними женщинами за деньги. Я кладу кончики пальцев на его темный подбородок и поворачиваю его лицо к себе.

— Я люблю тебя, — заверяю, и он улыбается, одновременно грустно и радостно. Приветливо и угрюмо. — И я знаю, как ты мной очарован.

— Ты даже не представляешь насколько сильно.

— Позволю себе не согласиться, — шепчу, сунув его письмо между нами.

Миллер смотрит на него и на короткое мгновение наступает тишина. А потом он переводит взгляд на меня, и в нем плещется нежность.

— Я никогда не позволю себе что-то меньшее, чем поклонение тебе.

— Знаю.

— Каждый раз, касаясь тебя или твоей души, я буду оставлять неизгладимый след в этой прекрасной головке навсегда и навечно.

Я улыбаюсь.

— И это тоже.