— О! Вот так бы я написал, если бы я писал! — Клянусь, именно это я от него однажды услышал: он радовался своей работе.
Вы понимаете? Это меня он правил! Да ни одной суке не снилось, как я работал! Чтобы слова и знаки стали на единственно верное место! (Кончилась власть редакторов — и я восстановил все.)
Вот когда я помянул добрым словом университетских лингвистов! Вот когда я прописался в читалке Академии Наук и прорыл все академические грамматики и словари, которых знать не желал когда-то! Профессор Колесов был настоящий интеллигент, и я быстро научился доказывать Айну грамматическую легитимность любого авторского варианта. Русский язык грамматически бескрайне вариабелен! А казуистика — дело наживное. Да я мог преподавать грамматику иезуитам!
Мы курили, пили кофе, мирились и делали друг другу уступки. Половина по-моему — половина будет по-твоему. Мы хрустели пальцами и со стоном переводили дух.
Два месяца!!! Айн взял эту работу домой вне плана, чтоб редактировать спокойно. Ему очень нравилась моя книга. Он отстаивал ее в издательстве как мог и полагал верным.
— Как вы смотрите, если я передам вас другому редактору! — побледнев, спросил он после очередной ошибки.
В свою очередь побледнел я, и отыграл назад.
…Ну, пока все, — сказал он по окончании.
Я посмотрел непонимающе: ну? В типографию.
— Теперь это будет лежать в издательстве и дожидаться своей очереди, мы все сделали, — удовлетворенно пояснил он.
— Когда? — выговорил я.
— В плане будущего года, — он развел руками. — Но мы с вами все сделали заранее. На всякий случай.
Какой еще «всякий случай»???!!! Добрый психосадист Айн отмолчался.
17. Голубые города
Два раза я помню отчетливо: мне снился Нью-Йорк. Я гулял по длинному молу у прибоя, вечер был голубой и серый, домов не было вовсе, но было чувство великой свободы и счастья: неужели я увидел Нью-Йорк? Второй раз стояли какие-то высокие постройки, но все было смазано, смутно, а главное — я был в Нью-Йорке, я попал, я увидел!
Хоть бы развалилась эта проклятая империя! Так думали тогда мы все. Не врали — нисколько. Но желали от души.
Я мечтал: в Ленинграде, аэропорт Пулково, самолет — клянусь, не знаю куда, но — туда, и по трапу поднимаюсь я — без всякого багажа, с одним дипломатом: и на верхней ступени трапа останавливаюсь, достав из кармана белый платок, встряхиваю его, легкими движениями отряхаю пыль с туфель, опускаю платок падать на бетон и вхожу в дверь самолета. Все!
Видит Бог: я терпеливый парень, но Совок меня достал.
И неживой Брежнев казался бессмертным, как пейзаж.
18. Линия отсчета