Как это почему к вам? К нам, а не к вам, ну что вы. Я кончал школу в Могилеве. Я занимался в ЛИТО могилевского пединститута. Я впервые опубликовался в газете «Могилевская правда» (врал я). Меня благословил в литературу сам Алексей Пысин, известный поэт (нагло врал я). Еще в школьные года я печатал стихи в республиканской газете ЦК комсомола Белоруссии «Знамя юности» (я уже почти верил, что говорю правду).

— Вот если бы вы на белорусском писали, — тосковал нестарый дуремар. — У нас не хватает хлопцев, чтоб по-белорусски. В белорусском отделении — там за год спокойно книга выходит. А тут по-русски очередь.

Я понимаю. Я согласен ждать очередь. А куда же мне деваться?

Справочку я сварганил к этому экземпляру — эх! Хоть сейчас на Ленинскую премию — и в гвардию. Откроют, посмотрят — зацепит: проникнутся. Господи, ну неужели не видно, что вам привезли?

…Отказ пришел под благовидным предлогом, что переизбыток рукописей местных авторов. А то кого интересует предлог.

Фигня. Еще была Рига.

В Риге жил Полоцк. Полоцк — это не город, а фамилия. Это он напечатал меня в рижской молодежке. Он там работал. Мы познакомились все на той же последней Конференции. Так что — была от них польза-то!..

Еще в Риге жил дядя. Дядя был известный хирург, профессор и реальный основатель знаменитого Рижского Института травматологии и ортопедии. У него была, как можно догадаться, нетитульная фамилия, и для карьеры пришлось писать диссертации сначала своему начальнику, а потом себе. Он жил один в трехкомнатном кооперативе и вечером после операционного дня расслаблялся поллитром. Операционных дней было четыре в неделю, а в выходные он расслаблялся с утра, чтоб почувствовать отдых.

— Ты не знаешь этих латышей, — сказал дядя. Он охарактеризовал латышей, и земля не перевернулась.

— Что тебе надо в их издательстве?.. — презрительно сказал дядя. — Они же печатают только своих. Они тут все фашисты. Если ты фашист — они не напечатают тебя, потому что по партийному билету они коммунисты. А если ты коммунист — они не напечатают тебя, потому что в душе они остаются фашистами.

Я выразил сомнение. Дядя был экстремист. Он отвоевал первые полтора страшных военных года и был демобилизован по инвалидности. Правая рука у него поднималась как раз до уровня вонзить скальпель и выпить рюмку. Этой правой рукой он показывал матерный жест в адрес всех.

— Я еще удивляюсь, почему ты не уехал, — сказал дядя. — Я говорил с твоими родителями, они ничего не понимают. Я думал, может быть ты умнее. Кто тебе даст в Риге спокойно печататься?

Приближалась Олимпиада-80 в Москве. Говорили, что после нее прикроют все возможности выезда. Оказалось, что дядя собрался валить. Советская власть его достала.

— Я специально купил эту квартиру, чтоб им отдать, когда буду уезжать. Гараж купил, машину поменял на новую. Всё заберите! Ничего больше не хочу. Их же интересует захапать. Тогда отпустят.

Он стал диктовать мне какие-то справки. У него уже развивалась мания преследования, он боялся заполнять бумажки собственноручно на случаи воображаемого следствия и суда. Я перебирал его архив. В сорок втором он был старшим лейтенантом и командиром полковой разведки. Красная Звезда, Отечественная Война и три нашивки за ранения.

— Я тут недавно вставлял новый хер какому-то их великому писателю, — сказал дядя. — Что ты так смотришь? Ты не знал, что мы это делаем? Ну да. В прошлом году я чинил хер самому генералу Епишеву. Это начальник Главпура, ты слышал?

Дядя удлинял и выпрямлял ноги. Он придумал способ, еще учась в мединституте, еще не кончилась война. Собственная раненая рука болела, не работала и донимала. В сорок седьмом он обосновал возможность приживления костного консерванта — фрагмента кости от трупа.

— Где ноги, там и между ними, — сказал дядя. — Я тебе объясню. Берется пластмассовая пластинка. Представь шкурку от банана.

Мы распили литр, и он позвонил в клинику. Заставил вечером перерывать карточки, и ему нашли фамилию знаменитого писателя. Тогда он потребовал телефон.

Мембрана была сильная. Писатель заговорил по-латышски.