И католики, и протестанты нервничали, потому что следующей претенденткой на престол была старшая сестра Эдуарда, Мария Тюдор. Это приводило в ужас протестантов, подозревавших,
Ее популярность оказалась недолгой, но приятной. Мария даже почувствовала прилив великодушия и пригласила свою младшую сестру Елизавету ехать рядом с ней в процессии через страну к дворцу. Биограф Трэйси Борман так описывает эту сцену: «Мария тепло обняла свою сводную сестру и поцеловала по очереди всех ее фрейлин. Она одарила их драгоценностями и вручила Елизавете изысканное ожерелье из белых коралловых бусин, оправленных в золото, и брошь с рубинами и бриллиантами. Во время последовавших за этим торжеств новая королева отвела своей сводной сестре место подле себя и явно старалась держать ее все время при себе. Казалось, восшествие Марии на престол как будто залечило старые раны между двумя сестрами, и отныне они будут наслаждаться взаимной привязанностью и гармонией. Но это оказалось всего лишь мгновением в их отношениях»[164].
Пока Мария и Елизавета ехали по улицам Лондона, «семена вражды уже были посеяны»[165]. Мария была неловкой, неприятной и определенно не народной любимицей. Она не производила ни царственного впечатления, ни очаровательного. «Ей недоставало способности ее отца очаровывать и увлекать толпы. Мария двигалась сквозь них, неуклюже отвечая на приветствия, и казалась отчужденной и замкнутой. Когда несколько бедных детей пропели стихи в ее честь, было с неудовольствием замечено, что она „ничего не сказала им в ответ”»[166].
То, что Елизавета умела покорять людей, как и отец, и была флиртующей красоткой, как и ее мать, только усугубляло ситуацию. Борман пишет: «По контрасту Елизавета, во всей полноте унаследовавшая дар Генриха VIII к пиару, привлекала максимум внимания, грациозно склоняя голову и помахивая рукой, создавая у каждого человека из толпы, заполнившей улицы, ощущение, что она приветствовала лично его или ее»[167].
Елизавета, чью популярность укрепляли внешность и очарование, оказала медвежью услугу своей сестре. Она лишила Марию внимания в тот момент, когда сестра могла бы праздновать победу. По описанию современников, Елизавета «обладала той же не поддающейся определению манерой держаться, которая притягивала к ней мужчин», что и ее мать Анна Болейн. Борман пишет: «Она была выше сестры, рост которой называли „скорее малым, чем средним”». Иными словами, Мария была коротышкой, даже для шестнадцатого века. Хуже того, «хотя ей было немного за тридцать, Мария выглядела намного старше. Сумятица и печаль юности состарили ее раньше времени, а мрачное выражение лица с поджатыми губами не молодило ее морщинистое лицо»[168]. Момент ее популярности оказался комически кратким, со всех сторон слышались многочисленные и громкие сравнения (сравнивали сестер и Елизавету с Анной Болейн). Это стало началом разрыва между сестрами, отношения между которыми никогда не были легкими.
Две девушки, одна жемчужина
При дворе ситуация быстро ухудшалась, и между сестрами, и для Марии вообще. Новая королева была параноиком, и ее состояние не могло улучшиться, поскольку враги Елизаветы при дворе – особенно испанский посланник, желавший дискредитировать протестантскую принцессу до того, как она унаследует трон, – без устали придумывали заговоры и сообщали о них Марии. Тот факт, что, получив власть, королева Мария первым делом передала в парламент билль, объявляющий первый брак Генриха VIII (с ее матерью) легальным и одновременно подтверждающий ее права на престол, но лишающий этого права Елизавету, тоже не улучшил положения дел. Проблемой было и то, что при новом и католическом дворе (и стране) королевы Марии Елизавета отказывалась посещать мессу или переходить в католичество. Она лишь время от времени делала вид, что обязательно придет, и Мария каждый раз с энтузиазмом верила ей. Младшая сестра ни разу не выполнила своего обещания. От этого королева чувствовала себя и выглядела глупой, поэтому ненавидела Елизавету еще сильнее.
В конце концов отношения между сестрами настолько ухудшились, что Елизавета почувствовала: ей следует появляться при дворе как можно реже. Она попросила позволения Марии оставить двор и поселиться в своем доме в деревне. К сожалению, стоило ей только уехать, как сэр Томас Уайет-младший (сын поэта Томаса Уайета, наиболее вероятного из предполагаемых любовников Анны Болейн) поднял массовое протестантское восстание против Марии.
Елизавета не имела к мятежу никакого отношения, да и Томас Уайет перед казнью подтвердил, что она о нем не знала, но Мария отказывалась поверить в невиновность сестры. Под впечатлением от ядовитых слухов о Елизавете, которыми с самого первого дня пичкали Марию ее ближайшие советники (возможно, именно потому, что Елизавета была следующей в очереди на престол), и от постоянного давления у Марии сдали нервы. Одних лишь слухов об участии Елизаветы в заговоре оказалось достаточно, чтобы ее паранойя приобрела еще большие масштабы. Королева решила заточить сестру в лондонский Тауэр – как в свое время заточили мать Елизаветы, – откуда был лишь один путь: на плаху.
Елизавета тоже об этом знала. Она запаниковала, что редко случалось с ней на людях, и сначала отказалась выходить из лодки, на которой ее привезли к Тауэру, а затем и входить в тюрьму, оставшись сидеть под проливным дождем на ступеньке у ворот. В конце концов Елизавета все-таки взяла себя в руки и согласилась отправиться в камеру. Она оставалась в тюрьме с марта и до конца мая 1554 года, и в течение этих трех месяцев ее терроризировали и постоянно допрашивали. Наконец, вопреки сильнейшему желанию королевы Марии казнить свою сестру, не нашлось ни единого доказательства вины Елизаветы. С точки зрения закона казнь Елизаветы была бы просто убийством. Мария отпустила Елизавету и разрешила ей оставаться в ее поместье под вооруженной охраной.
Тем временем Мария вследствие своей набожности согласилась с консервативным мнением, что женщине не стоит править одной. В тридцать семь лет у нее оставалось не слишком много времени, чтобы выйти замуж, поэтому она начала искать короля. Неудивительно, что ее выбор пал на испанца Филиппа II. Мария заявила, что влюблена в него, едва лишь увидела его портрет. Влюбленность оказалась настолько безоглядной, что королева «не стала терпеть никаких возражений ее совета»[169]. Она либо не замечала возмущения знати и простого народа, либо не считалась с ним. Испанская королева – это одно, испанский король – это совсем другое. Испания была в то время мировой державой благодаря денежному потоку из Нового Света, и англичане-ксенофобы чувствовали, что их страна окажется под испанским ярмом. Продлись брак Марии и Филиппа дольше, скорее всего, они бы оказались правы.
Приготовления к свадьбе шли своим чередом, и вскоре стало ясно, что Мария соглашается на любые пожелания Филиппа. Именно он настоял на том, чтобы Мария выпустила Елизавету из-под домашнего ареста, приняла ее при дворе и помирилась с сестрой. Мария с горечью подчинилась требованию Филиппа, хотя сама мысль о примирении была ей ненавистна. Но Филипп был красивым и очаровательным, к тому же на одиннадцать лет моложе. Она вела себя как хихикающая молоденькая девушка, говорила только о женихе и, честно говоря, в тридцать семь лет вела себя как дурочка. Ее советники сдались, объединились и начали готовить самый строгий брачный контракт в истории. Англия не должна была участвовать в испанских войнах. У Филиппа не будет личной власти и права на драгоценности короны. Как позже выяснилось, Мария не приняла большинство условий[170].
Но в этот момент Филипп прислал Марии свадебный подарок – жемчужину «Перегрина». Драгоценность стала «чудом английского двора»[171]. Никто никогда не видел ничего подобного. Это было самое начало периода, известного как «эпоха жемчужины», и она считалась самой совершенной и ценной жемчужиной в мире.
Как только Елизавета увидела жемчужину, она поняла, что хочет ее получить.
Красота и другие вредные условия
Жемчуг считается ценным с того времени, как люди научились пользоваться орудиями труда. Это самый старый признанный драгоценный материал, его находят в раскопанных захоронениях каменного века. Скорее всего, причина этого в том, что жемчужины уже обработаны природой, они не нуждаются в огранке или полировке, чтобы показать свою сияющую красоту. Во многих древних культурах по всему миру жемчуг ассоциировался с луной и ее мифологией, с любовью, чистотой и безупречным совершенством. В некоторых районах древнего Ближнего Востока люди тысячелетиями верили в то, что жемчуг – это слезы богинь.
Жемчуг как свидетельство богатства и классовой принадлежности также использовался с древности. В Древнем Риме Юлий Цезарь издал закон, запрещающий некоторым классам носить его. В средневековой Франции, а также в Италии и Германии жемчуг могли носить только аристократы. В Англии Эдуард III пошел еще дальше: он определил не только тех, кто
Жемчуг издревле ассоциировался с божественным началом и использовался для религиозных целей. Там, где была богиня, воплощающая женственность, там обязательно были жемчужины. В Риме жемчужины чаще всего «посвящали Венере, богине любви и красоты, родившейся, согласно мифологии, из морской раковины»[172]. В греческой мифологии жемчужины считали каплями воды, упавшими с тела Афродиты, когда та выходила из моря, и полагали, что они сохраняют сияние богини и ее незапятнанную чистоту. В Древнем Египте жемчуг был символически связан с матерью-богиней Исидой, а в Китае – с жемчужной девой Си‑ши, с чьей красотой могли соперничать лишь небеса. Иными словами, ассоциация жемчуга с религией универсальна. В каждой религии она выражается по-своему, но суть одинакова:
Вне зависимости от предложения и спроса, жемчуг всегда было трудно найти. В основном это было связано с тем, что он находится под водой и
Процесс в устрице[173] начинается не с песчинки, а с инфекции (согласна, не слишком романтично) или паразита. Обычно это паразитирующий червь (простите) или гниющая крупица, попавшая в раковину. Когда моллюск не может от нее избавиться, он пытается защитить себя другим способом: он