– О да, абсолютно.

Но я не планирую никаких поворотов. Мне это не нужно. События, которые я запустила, скорее всего, приведут к развязке без какого-либо дальнейшего вмешательства с моей стороны.

– Я, конечно, фанат книг о писателях, но это не для всех, поэтому если Пенелопа оправдывает преследование Наоми своим творчеством, и основным двигателем истории служит ее потребность в хорошей истории, то, мне кажется, здесь нужно поднять более серьезный экзистенциальный вопрос.

Как бы для драматического эффекта Розмари поднимает свой бокал и медленно отпивает из него. Глоток, пауза, глоток. Когда стакан возвращается на кофейный столик, она облизывает красные губы и продолжает говорить, а моя нервная система испытывает перегрузку.

– Пенелопа признает, что ее жизнь стоит на месте, что реальный мир ее мало касается. Поэтому желание преследовать новую девушку своего бывшего парня дарит Пенелопе острые ощущения, некоторый конфликт. Парадоксально, что деньги, привилегии и понимающая семья заставляют ее чувствовать себя так, как будто ее не существует.

О.

– Так неужели Пенелопа придумывает события, о которых пишет, потому что не верит, что сама по себе может вызывать интерес? Вся эта драма нужна ей, чтобы заполнить пустоту внутри? Чтобы существовать, пусть даже в собственных глазах?

Во рту пересохло. Мне нужна вода.

– О, я…

– Все в порядке! – Розмари замечает мой дискомфорт. – Тебе необязательно отвечать на эти вопросы прямо сейчас. Просто подумай об этом, пока пишешь…

Но я думаю об этом, постоянно…

– …потому что Пенелопа никогда не писала с метафорическим пистолетом у головы, и я думаю, она завидует тем, кто это делает. У Наоми, например, есть работа, но все равно она беспокоится об оплате счетов, в то время как Пенелопа суетится, пытаясь «написать книгу», используя трастовый фонд своих родителей. Ее ревность, конечно, неуместна и проблематична, но это правда, когда у человека слишком мало времени и слишком мало денег, личность начинает компенсировать это. И зачастую искусство, созданное в таких условиях, обладает невероятно дикой, но изысканной силой. Я имею в виду экзистенциальный ужас – это своего рода роскошь. Пенелопа боится, что у нее никогда не будет того, что нужно, – а, по ее мнению, это означает настоящие трудности – для создания по-настоящему выдающегося искусства.

Неужели она вычленила все это исключительно из моего текста? Я моргаю.

Могла ли она? Или это уже бурлило в ней, а моя работа просто дала ей возможность наконец сказать об этом?

Но почему я должна бояться, чтобы писать? Жаль, я не могу сказать без обиняков: «Если ты так одержима идеей быть бедным прозаиком, то, может быть, тебе не стоит снимать однушку в Форт-Грин или покупать масала-кофе каждый день, видишь ли, есть другие варианты…» Что бы она на это ответила?

«Ты даже представить себе не можешь, что я делаю ради выживания. Ради этой роскоши, ради латте. Ты легко движешься по жизни, создавая драму там, где ее нет. У тебя налеплена защита ко всем острым краям жизни».

И это было бы правдой.

Можно ли обижаться на свою семью за то, что она обеспечивает меня буквально всем, чего я когда-либо хотела или в чем нуждалась, тем самым лишая возможности столкнуться хоть с одной трудностью, способствующей формированию характера?

«Но у тебя были трудности, – пытается сказать тоненький голосок. – У тебя нет яичников. Тебя изнасиловали. Адам…»

«Разве это трудности, – звучит более громкий голос. – Тебе удалили яичники, чтобы сделать твою жизнь лучше. Ты написала о своем изнасиловании, какая это травма? А Адам ни разу не спал с тобой. Есть вещи похуже. Есть вещи похуже. Есть…»