— Был в ризнице, позвать?

— Ну если свободен Отче — зови!

— Я щас, Фёдор Иванович! — ответил Гена и спорым шагом двинулся к алтарному входу.

Пока ждали выйдет ли отец Паисий, Фёдор поклонился всем чтимым образам, поцеловал святыни и тихонько встал перед иконостасом.

Молиться Фёдор не умел. К тому же — ленился. Хотя Отец Паисий и наставлял его, как мог, на работу Господу, всё же, грех лени этой побороть Фёдор по сию пору не смог. Нет — верить-то Фёдор, конечно, верил — но как и во что? Понятно, что здраво обозревая происходящее, Фёдор понимал, что в дело вступили, безусловно, некие мощные, прежде потаённые силы, но, опять же — какие? Известные всем — на одной стороне Бог, и Сатана, будь проклят — напротив, а может, какие другие, неизвестные? Фёдор верил в Бога, видел действенность уставных ритуалов на нежить и бесов, но в отличии от последних, Господь себя никак не проявлял. Или проявлял, а Фёдор, по скудости веры не смог разобраться? Тут Федю терзали сомнения. А молитвы уставные Фёдор не учил. Знал основные, конечно, как без них «лешему». Но особые, на разные обстояния, не учил, успокаивая себя тем, что мол, у него другая работа, всё больше физическая, а не духовная. О чём и делился на исповеди — для каждого селянина раз в неделю обязательной в текущих обстоятельствах, как установил Отец Паисий. Поэтому молился Фёдор всегда своими словами, и больше просил не за себя, а за родных.

Совсем по-другому подходил к духовным вопросам Политыч. Будучи стариком обстоятельным, обратившись и уверовав крепко сразу, как Началось, Политыч наизусть практически знал весь круг Богослужений, и в деле не раз метко изгонял верными молитвами и стихирами вкрай распоясавшуюся нечисть, а не только пулей. Как раз на иную-то мерзость пуля была бессильна, а вот молитва и образ в рыло — действовали безотказно. Не говоря уж о Святой Воде, которая, как сами видите, и бесов напрочь валила. Не раз и не два Политыча звали участвовать и в службах по праздникам или когда кто из клира по каким обстоятельствам не мог приступить. Клир Политыча уважал и любил, и сам Отец Паисий уже не раз выводил разговор с ним на тему о рукоположении. Политыч же пока не соглашался — отговаривался тем, что не достоин, и что кесарю — кесарево, и его работа в поле — он снайпер, а в группе — духовный признанный авторитет, и лесным без него — туго придётся. Но это только часть правды, а другая — в том, что Политыч очень любил лес. Поэтому старик так радовался всегда плановым лесным рейдам, принимал живое участие в подготовке, планировании, а в самом лесу был просто незаменимым человеком. Именно Политыч, и никто другой, учил всех членов группы Фёдора лесному делу. По этим вопросам он был живой энциклопедией. Безошибочно ориентируясь без приборов своим природным чутьём, Степан Политыч проводил лесных топями, болотами, по кратчайшему маршруту, чуял зверя, нежить, бесов, обустраивал ночлеги, и конечно, добывал лесное пропитание. А всё потому, что Политыч-то был наследственным лесником. И прадед его был лесником, и дед, и отец — Царство им всем Небесное. Потому знал все окрестные леса как «Отче Наш», а те что не знал — понимал, и одно только это уже облегчало нелёгкие задачи, ставимые лесным общиной.

До того, как Началось, Политыч жил в лесхозе. Это за пять километров от границы Села — в лесу. Была семья у Политыча — дочка Нина, та работала в магазине в Твери, ездила туда-обратно каждый день, сын Витя — взрослый уже, под сорок — помогал отцу в лесхозе, жена Марина Ивановна — больная была по ногам. Скрытая — то мобилизация началась ещё до войны — сына сразу забрали. Приехали двое ментов и трое солдат на «газоне», дали 20 минут на сборы и увезли. Больше его Политыч не видел и ничего о нём не слышал. Политыч был в лесу, когда его забирали — так и не попрощались…. Нина не вернулась домой из Твери, в первый день, как Началось. Кто вырвался из города и осел в Селе, рассказывали ужасы о том, что в Твери тогда творилось. Наверное, сожрали Нину… Как началось, ведь не по телевизору, ни по радио никто не освящал, что происходило в стране в действительности. Да и не понимал сути никто тогда. Говорили — «беспорядки», а потом и телек погас. Что реально происходит Политычу стало ясно тогда, когда к нему в хату стали долбиться ходуны с ближайшего погоста — да и то не сразу. Пытался их Политыч через дверь увещевать, также и угрожал пострелять всех к такой-то матери, если будут продолжать ломиться. Не помогло, конечно. Политыч перенёс жену в дальний угол, зарядил ей «сайгу». Стрелять-то Марина Ивановна умела — жена лесника! Прикрывшись столом, разложил боезапас, тесак, топорик плотницкий. Хорошо ещё, что поначалу ходуны совсем тупые были, ну а другая нежить тогда вообще ещё не являла себя. Сначала разбили как-то окно… Потом все в него и попёрли. Старики лупили по ним в упор, перезаряжали — опять лупили. Без проку практически — это потом уже появился горький опыт — рубить ходуну ноги и башку или стрелять в неё. И то не всегда выручало. А тогда… Боезапас, отложенный Политычем кончился и старик схватился с непрошенными гостями с того света в топоры. Пока отбивался, как мог, жену пожрали… Непонятно как, с одним топором, залитый кровью, гноем и мозгами, Политыч прорвался сначала на мост, а оттуда в сарай. Повезло ему и в том, что ходуны не представляли тогда, что двери открываются… Как-то завёл свой Урал. В люльке Сайга и два рожка нашлись. Схватил косу с сельника, обломал черенок. Как открыл ворота, как летел до Кушалина — Политыч не рассказывал. А только в Кушалино была своя музыка — но мужики уже сообразили что к чему и действуя лопатами, косами, топорами отбивались у Церкви. Как уж прорвался Политыч к людям — одному Богу известно, а только первым делом в Церкви под образа на колени повалился….

С рассветом центральная сельская площадь напоминала уже Куликово Поле. Вся усеянная изрубленными телами, некоторые из которых продолжали копошиться, залитая кровью, гноем, площадь казалась застывшим кадром одного из фильмов Ромеро. Отец Паисий крестил на ступенях храма уцелевших, и отказавшихся в то утро не было. Крестил он и Политыча, и крестики из своих свечных запасов раздавал, конечно, всем — кому достанется. Политычу достался.

Бабы заперлись с батюшками в Храме, а мужиков Гриша Алпатов тогда собирал в группы по пятеро — семеро. Несколькими группами мужики пошли по улицам и домам. Тут и там появлялись ходуны, выявляемые селянами по неестественным телодвижениям — как у лунатиков. Их брали в топоры. По ходу зачистки села к группам присоединялись уцелевшие — и мужики, и бабы, и старики, и дети. Баб, стариков и детей маленьких собирали сперва в группы и провожали в Храм. Мужики брали косы и пополняли группы зачистки. С первого дня так и появилась приверженность селян этому простому и действенному оружию против ходунов — косорезу, или косилке, если попросту. Уже потом оружие совершенствовалось — наваривали ручки удобные, с гардами, наносили на лезвия тексты молитв и из Писания, хитро, по-кушалински затачивали… Многие потом отказались от косилок — мостырили особые топоры, ковали даже мечи. Фёдор Срамнов заказал у кузнецов себе моргенштерн свой дикий, но однако же в массе своей — косилка была также распространена и популярна, как Т-34 в своё время, ибо дёшево и сердито. Все помнили этот инс трумент и то хмурое, первое утро. А в то утро били нечисть тем, что Бог послал. Били не жалея, с остервенением, без оглядки на то, кем ходун был при жизни, кому родственником — в каждом доме, в каждой семье в то утро было горе… Кто-то из мужиков заметил, что действеннее рубить ходунам головы, и весть разнеслась по улицам села… К концу дня люди вздохнули свободнее… Село было практически очищено от ходячих мертвецов, и если те и появлялись, то уже не в таком количестве как ночью или с утра. Людей выпустили из Храма и батюшка благословил их на сбор останков. Бабы и старики накалывали останки на вилы и грузили на тракторные прицепы, которые выгружали в поле за селом и жгли, поливая бензином. Эх, знали бы, что он станет скоро на вес золота — не тратили бы… Уже к обеду стали приходить и приезжать выжившие из окрестных деревень. К вечеру потянулись люди из Твери и предместий. Их было мало. Мужики садились на грузовики и патрулировали уже не только Село, но и окрестности. Удобным оказалось то, что в Кушалино вело всего две дороги — Бежецкая и на Кимры. Несколько мостов отсекло село и ближние деревни от внешнего мира, а вокруг — леса и болота. Малая плотность населения — мало ходунов, это и спасло Кушалинский анклав от горькой судьбы уготованной другим деревням и сёлам — ближе к Твери и Рамешкам. На мостах ставили баррикады — деревья рубили прямо вокруг дорог. Обороной руководил Гриша Алпатов — человек на своём месте. Царство ему Небесное. В те дни он сделал очень много для общины. Благодаря Грише, уже к обеду все способные «носить оружие» были разбиты на группы и группы направлялись на патрулирование, зачистку деревень, постройку заслонов. Гриша был вездесущ, проверял, наставлял, объяснял. И карал, да. За панику, а такое имело место в первые дни. Кулачищем в нос. С командованием Григория согласились все. Он был на своём месте, и он был нужен всем.

Политыч во главе группы из восьми мужиком — в основном переложских, найдёновских и велешинских ставил баррикаду на мосту у Рождества — за два километра от села и триста метров от сельского кладбища — Горки. Деревья сначала начали рубить прямо на погосте, но оказалось что там шарят ходуны и это дело бросили. Покусали Гаврила — мужика из Найдёнова, и он, пока его пытались перевязывать, обратился. Гаврила пришлось взять в топоры… Как только начали работу, с Рождества и Заскалья потянулись люди. Двое детей, несколько баб. И двое мужиков. Все усилили группу Политыча. Разобрали чью-то баньку на берегу Кушалки, споро поставили заслон. Зачистили и Рождество — чего сложного, всего несколько домов. Часам к шести вечера подъехал «пазик» с тверскими беженцами. Были осмотрены и препровожены в Село, к Грише. В девять с чем-то на дороге показался странный трёхосный автомобиль, явно не российского производства. Он остановился на том краю Рождества и осветил мост фарой-искателем. Кто-то из мужиков крикнул: «Натовцы!», а на всю группу только Сайга Политыча… Однако, постояв, странный транспорт двинулся в сторону моста, подъехал и двери распахнулись. Политыч навёл сайгу на выпрыгнувших двух здоровых мужиков в камуфляже, мотошлемах и прочем мотообвесе, с калашами и водил стволом, выцеливая то одного, то второго. «Стойте где стоите, мужики! Русские?» — спросил Степан Политыч прибывших. Один, что пониже ростом, прислонил калаш к колесу и разведя руки в стороны подошёл к баррикаде.

— Да русские, русские. Фёдор я, Срамнов. С Вельшина я как-бы. Ты опусти калибр-то, отец. — улыбнулся мужик. Политыч поставил сайгу.

— Говори, кого на Вельшине знаешь?

— Да всех. — мужик достал пачку «мальборо» и чиркнув спичкой, закурил.

— Валер! Васечкин! — позвал Политыч парня из своих. — Смотри! Знаешь этого? Говорит — ваш, велешинский.

Валера подошёл и лицо парня расплылось в улыбке.

— Так это ж, Федька, ёк-макарёк! Откуда ж ты, братан??

— Слава Богу, Вань, добрались. — повернулся Фёдор к своему товарищу, здоровенному белобрысому мужику лет 35.

И Валере с Политычем:

— С Москвы мы, откуда же ещё… — Федя сплюнул.

— Ну и что там в Москве-то? Не знаем ведь ничего. А у нас, мужики, мертвецы встали. Народу покрошили — кошмар…