Мы долго сосуществовали, как два призрака. Мама спросила: «Что между вами произошло? Вы поссорились?» Правду она не должна была узнать ни за что на свете, и мы стали притворяться – при ней, а все остальное время игнорировали друг друга. Мне это не мешало, потому что отец чаще всего отсутствовал: его компания заполучила рынок Евросоюза, и он руководил проектом. Из Брюсселя. Если отец был дома, я без конца заводил «Братьев по оружию» или напевал слова, когда мы гуляли втроем, шли в гости к Карану и Джайпалу или на матч по крикету, но он не реагировал – наверное, все забыл. А может, плевать хотел, как любой временщик. Я хотел, чтобы отец попросил прощения, сказал, что сожалеет, а он продолжал изображать хорошего мужа, и меня это злило. Конечно, извиняться ему следовало перед мамой, а не передо мной.

Через несколько месяцев музыка «Dire Straits» перестала звучать в нашем доме, но царапающая душу мелодия всегда стояла между нами.

Прошло несколько недель, и мы узнали, что маме в третий раз придется пройти курс лечения. Она сообщила нам тревожную новость беззаботным тоном, как если бы говорила о намерении сделать ремонт и поменять обои. Мама не захотела, чтобы я или отец сопровождали ее в больницу Уипс-Кросс, сказала, что поедет с матерью Карана. Случилось это в самый «неподходящий» момент: отец бывал в Лондоне наездами – из Франкфурта или Гётеборга по пути в Хельсинки. Каждый раз при встрече я думал об одном: при нем та блондинка или они расстались? Мама ждала отца с нетерпением, только ему удавалось подбодрить ее. Он всегда привозил какой-нибудь подарок – милый пустячок, яркую безделушку, они пили чай в гостиной, она брала его за руку и говорила: «Ну же, Гордон, рассказывай!» Мама задавала тысячу вопросов о работе отца. Как обстоят дела с концерном «Шелл»[31] и «Фольксвагеном»? Как решилась та или эта проблема, нашлись ли нужные консультанты? Иногда до следующего рейса времени было так мало, что отец не отпускал такси, на котором приехал из аэропорта.

У мамы был трудный период. Большую часть времени она проводила в кресле, я садился рядом, брал ее за руку, и мы молчали. Меланхолия не была свойственна маминой натуре, она не вспоминала ни свое прошлое, ни утраченную навеки семью. Всего только раз мама посетовала на то, что вышла на работу, когда мне исполнилось два месяца, и доверила воспитание единственного сына Дханье.

Однажды вечером я спросил, почему бы нам не вернуться вдвоем в Дели, она долго молчала, потом пожала плечами и принялась объяснять:

– Знаешь, сынок, думать стоит только о настоящем. Все остальное значения не имеет. Будущее людям неведомо, реально лишь настоящее. Жизнь – неумолимая болезнь, Томми. От нее не выздоравливают. Мы хотим, чтобы жизнь соответствовала нашим мечтам, всеми способами стараемся приручить ее, «оседлать», но неизбежно покоряемся, как взбунтовавшиеся рабы. Мы одержимы смертью, а думать должны о жизни. О каждом новом дне, потому что даже в завтрашнем уверенным быть нельзя. Единственная истина, в которую я верю, заключается в том, что мы с тобой живы и любим друг друга. Все остальное – иллюзия.

Мама улыбнулась, похлопала меня по руке и надолго замолчала. Она ко всему утратила интерес, перестала читать и смотреть телевизор. Я ходил за покупками, занимался счетами. Шадви мне помогала, а матери моих друзей старались не оставлять Фульвати одну. Они приносили еду, кормили маму, составляли ей компанию по вечерам.

Результаты следующих обследований оказались не слишком обнадеживающими, но и не катастрофическими, и мамин врач решил показать ее профессору, чтобы тот решил, стоит ли продолжать изматывающее лечение.

В конце октября мы отмечали Дивали – фестиваль огней, один из главных праздников для индийцев. Дивали символизирует победу добра над злом и ложью, подъем из духовной тьмы, олицетворяет победу Рамы и его вечную славу. В домах и на улицах горит свет – темноты не должно быть нигде, повсеместно зажигаются свечи и фонарики. В Дели мы объедались сластями, булочками, пирожками и пирожными, празднование длилось пять дней и пять ночей, в воздух взлетали тысячи петард, повсюду были развешаны гирлянды иллюминации, в каждом квартале устраивали свой, особый фейерверк. Увы, превратить Гринвич в индийский город не было никакой возможности. Мы праздновали Новый год в семейном кругу, в доме отца Джайпала – он был самым большим, – готовили изысканные блюда, а на третий вечер встретились в доме отца Карана, чтобы обменяться подарками, которые обязательно должны были быть неожиданными, любовно сделанными собственными руками или тщательно выбранными в магазине задолго до праздника. Нас было много, человек тридцать, так что «раздача слонов» занимала бо́льшую часть времени. Днем мы сплели десятки венков из тубероз и ноготков, вставили двести фитилей в терракотовые лампы. Тетушка Джайпала наливала в них осветленное масло с запахом ванили. Женщины надели праздничные сари, лучшие украшения и разрисовали руки хной. Шадви тоже была в сари – хотела сделать приятное отцу, но чувствовала себя неловко, несмотря на мои заверения, что ей очень идет этот наряд. Я купил в Саутхолле серьги, не золотые – позолоченные, Шадви сразу вдела их в уши, и мама улыбнулась, встретившись со мной взглядом. Я получил от нее в подарок деревянную раскрашенную статуэтку Ганеши, бога, приносящего счастье, а я преподнес ей книгу о замках Луары – она всегда мечтала увидеть эту красоту собственными глазами. Отец Карана пообещал, что следующим летом мы вместе отправимся во Францию, и мама вдруг расплакалась:

– Это далеко…

– Клянусь, Фульвати, ты поправишься, к лету будешь в отличной форме, и мы поедем путешествовать.

Он зажег лампу перед алтарем Вишну и Лакшми, отец Джайпала сделал то же самое, и мы пожелали друг другу хорошего года.

– Да озарит свет твою жизнь, пусть этот год подарит тебе процветание, мир и радость.

Каждый надеялся, что и на следующий Дивали мы вновь соберемся все вместе, а я незаметно сунул в карман три терракотовые лампадки.

Я должен был свести счеты с Богом. Мне исполнилось шестнадцать, я ни во что не верил, но хотел разделить веру с близкими, стать частью общины. Всемогущих существ было много: Иисус, Будда, Аллах, бог моего отца и великое множество богов моей матери. Окружающие верили в Брахму, Вишну и Шиву[32], разобраться в этой троице было нелегко, следовало принимать во внимание многочисленные разветвления и развилки, тени и расхождения. В детстве все эти тонкости мало меня занимали, я считал естественным, что родители верят и молятся, простираясь ниц перед изображениями богов, а вот слепая вера Карана, Джайпала и Шадви представлялась загадкой. В душе каждого жила радость, набожность была естественной, у них не возникало сомнений в вере предков. А вот мне, прежде чем уверовать, нужно было понять. Индуизм – сложная религия, полная тайн и противоречий, которые никто не мог мне ясно растолковать. Выход был один: или принять все как есть, или все отвергнуть.

Мой отец принадлежал к Англиканской церкви, но в храм не ходил и позволял маме молиться любым богам, а я воспринимал ее… пантеон как отсутствие бога в принципе. Божественная природа – суть редкость. Христианская доктрина, более простая, основанная на любви к ближнему, прощении ошибок, искуплении вины и высокой морали, казалась понятней, а единый бог – убедительней и реальней сотен индийских божеств. Я полагал, что Иисус – правильный выбор, и по идее должен был не раздумывая присоединиться к Его адептам, если бы не одно существенное «но»: за два тысячелетия безраздельного господства над западным миром учение Христа не слишком преуспело. Люди вели себя так, словно Его не существовало. Бесчисленное число мужчин и женщин ходили по воскресеньям в церковь, а в будние дни без устали попирали все заповеди. Какова цена Завета Господня, если им пренебрегают, и что это за немощный бог, который не способен заставить последователей почитать его? Я вспомнил ужасную смерть Бобби Сэндса[33] и его товарищей, которым Тэтчер позволила медленно умирать от голода, хотя ее слово могло их спасти… Нет, я не мог молиться тому же богу, что и Тэтчер. Ему точно недостает могущества, раз он не сумел заставить женщину проявить сострадание на этом свете.

Главная проблема заключается в привнесении в религию логики. Мы хотим, чтобы Господь реагировал, как человек, и думал тоже по-людски. Этого не происходит, значит Он не такой, как мы. Я сказал себе, что не обязан принимать решение немедленно. Необходимо глубже вникнуть в проблему, обсудить вопрос с компетентными людьми. Возможно, нет смысла обращаться к какому-то отдельному божеству: если Всевышний существует, он услышит мою просьбу, если Он действительно так велик и всевластен и управляет всем в нашем мире, то не разгневается, что я обратился к Нему не по имени. Важны молитва и искренность.

Я просто хотел, чтобы моя мама была жива. Богу, сотворившему столько великих деяний, ничего не стоит спасти женщину. За ее излечение я готов был отдать все, что имел, а если понадобится, то и стать монахом.

Я взял первую из «прикарманенных» ламп, налил масла и выпрямил фитиль. Я догадывался о смысле этого действа. И в Индии, и в Англии люди зажигают свечи, чтобы подать Ему знак: «Эй, вы там, я существую, прошу, выслушайте меня!» Это должно было позволить установить связь. Одной спичкой я зажег все три лампы, выключил свет и опустился на колени. Язычки пламени тянулись вверх, моя тень танцевала на стене. Я закрыл глаза и от всей души воззвал к тому, кто вряд ли хорошо меня знал. Но Он услышит, если и правда где-то там существует. «Спаси мою мать. Ты всемогущ. Она для Тебя ничто. Забери другую женщину, ведь я не могу без мамы. Я буду почитать Тебя, сражаться с Твоими злопыхателями, стану самым верным Твоим слугой. Я расскажу всем о Твоем деянии, и они полюбят Тебя, как я. Клянусь. Можешь мне верить, я никогда не врал – во всяком случае, насчет важных вещей. Умоляю, сжалься, спаси ее. Пусть живет, мне больше ничего не нужно».

Я повторил молитву много раз и почувствовал, что Он слушает, слышит и снизойдет. У меня сохранились смутные воспоминания о той ночи, точно знаю одно – что видел кошмар. Про адское пекло…