Это было осенью 1905 года, около шести месяцев после начала политической революции, когда большевики пытались захватить контроль, провозгласив «диктатуру пролетариата», организованную в «Советах». Попытка не удалась, но это неудавшийся переворот социальных революционеров, виновных в провале всего революционного движения. Напуганные призраком классовой борьбы и социального хаоса, политические революционеры остыли, царизм собрался с силами и восстановил свою власть. Надежда России на либеральное, конституционное правительство исчезла, и царизм продолжал быть в седле, пока не настала Революция февраля 1917 года.

Эта вторая революция была почти точной копией первой. В начале были во власти политические реформаторы-либералы вроде Милюкова и князя Львова, союзные «с умеренными социалистами», как Керенский за кулисами; большевики работали. Их тактика и их лидеры были как в 1905 году, и на этот раз их усилия увенчались успехом. В ноябре 1917 года, через восемь месяцев после начала второй русской революции, пришла третья, или большевистская, революция, произошло крушение политических либералов и умеренных социалистов, и наступило торжество насильственного коммунизма. Россия затонула в аду классовой войны, кровопролития, терроризма, бедности, холода, болезней и ужасного голода, в который она была брошена до сих пор. «Красная Россия» появилась как зловещий метеор на мировом горизонте. Вожди большевиков быстро стремились использовать Россию в качестве рычага для нарушения всего мира и дополняли свою национальную организацию «Третьим интернационалом», чьи революционные щупальца вскоре растянулись до самых отдалённых уголков земли.

Я не предлагаю начинать детального обсуждения ужасов и неудач большевизма. Можно было бы написать целую книгу об этом. Достаточно здесь сказать, что так называемые «конструктивные» цели большевизма невозможны, так как они были обречены на провал, по той простой причине, что большевизм — разрушительное, регрессивное движение. Надо отметить, что экономический крах в России был так страшен, что в целях предотвращения полного хаоса большевистские лидеры были вынуждены возродить некоторые из презираемых «капиталистических» методов, такие как частная торговля, применение высоких зарплат экспертам и некоторые формы частной собственности. Они также пытались стимулировать производство путём установления железного деспотизма над рабочими, заставляя последних к труду практически как рабов, так что большевистский режим пришёл, чтобы быть известно язвительным как «диктатура над пролетариатом». Возможно, эти меры могли спасти Россию от абсолютной разрухи; возможно, нет. Только время покажет. Но даже если всё сейчас время идёт к лучшему, это будет связано не с большевизмом, но с практическим отказом от большевизма его собственных лидеров. Его доктрина и его совершаемые действия, в соответствии с этими учениями, свидетельствуют, что большевизм должен быть судим. Давайте посмотрим, какие российские средства большевизма в теории и на практике применяются.

Основной характеристикой большевизма является его насилие. Оно было также основным элементом в синдикализме, но большевики, кажется, подчеркивают насилие больше, чем их предшественники синдикалисты. Большевизм спокойно предполагает массовую классовую борьбу самого свирепого характера во всемирном масштабе на неопределённый срок как обычную фазу своего развития, и по мере необходимости — для своего успеха. Американский журналист Артур Рэнсом обнаружил в беседах с руководителями российских большевиков, что они рассматривают «период мучений» для мира в целом длящимся по крайней мере пятьдесят лет. Классовая война, которая свирепствовала бы в Западной Европе и Америке, была бы более свирепой, чем в России. Она уничтожила бы целые народы, и, вероятно, подразумевала разрушение всей культуры.

Ужасные последствия этого большевистского принципа «постоянного насилия» отражены не только верующими в существующий социальный порядок, но и многими людьми, не вполне враждебными большевизму и даже готовыми приветствовать социальную революцию менее разрушительного характера. Таким образом, «меньшевик» Григорий Зилбург критикует большевистскую «психологию толпы» (и, кстати, излагает теорию меньшевистскую революции) в следующих словах:

«Большевики имеют почти религиозную, почти безумную веру в массы как таковые. Динамические массы — их идеал. Но они забывают, и до сих пор, выходит, тот факт, что массы, даже сознательные массы, часто превращаются в толпы, а динамическая сила толпы может ли рассуждать…».

«Ошибочность в большевистских рассуждениях заключается, в том числе о людях, а также толпах, в термине «массы». Слепая вера в «массы» является тихим, но мощным свидетельством того, что они принимают толпу и психологию толпы как наиболее оправданные факторы в общественной жизни. Такой приём подразумевает дальнейшее принятие двух очень опасных факторов. Во-первых, революция — это удар, момент спонтанного разрушения. Сразу после этого удара возникает необходимость стабилизации общественных сил к конструктивной жизни.

Я так понимаю, что строительные работы должны начаться не тогда, когда мы достигли точки, за которую мы можем не идти; когда мы полностью изменили социальный элемент. Как только старые коды, как система, сделаны, мы должны отказаться от уничтожения и повернуть к построению. Для этого мы должны собрать все наши интеллектуальные силы, опираясь на массы, чтобы помочь нам, но не руководствоваться ими. Так что, когда революция отдаёт власть в руки группы или класса, даже диктаторской власти, мы должны немедленно начать солидаризировать социальные силы. Коммунистическая теория опускает необходимость этой солидаризации и, следовательно, не допускает никаких компромиссов или сотрудничества. Это создает фундаментальные принципы правления меньшинства. Правительство меньшинства опасно, не потому, что отличается от традиционной идеи демократии и традиционного поклонения большинства, а потому, что такое правительство требует занятости непрерывными насильственными методами и поддержания непрерывности, в сознании масс, сознании опасности и необходимости уничтожения. И, что является вторым опасным фактором. При таком условии массы являются постоянными толпами, способными только ненавидеть, бороться и уничтожать».

В том же ключе президент Чехословакии Масарик (умеренный социалист) утверждал, что «большевики хотят революцию любой ценой», и продолжал: «Ленин считает вооруженный переворот основной конструктивной силой в социальном прогрессе для большевиков, революция является откровением, и для большинства из них буквально фетиш. Следовательно, для их глаз, революция является самоцелью…большевики никогда не знали, как работать. Они знали только, как заставить других работать. Они представляли, как бороться, как убивать и умирать, но они не способны к усидчивости и к производительному труду».

Это была ужасная «цена» длительной, всемирной войны, которую сделал знаменитый английский мыслитель, Бертран Рассел, отказавшийся от большевизма, к которому он поначалу испытывал сильную симпатию. «Те, кто понимают пагубность конца войны, — пишет он, — разруха и обнищание, снижение уровня цивилизации на обширных территориях, общий рост ненависти и жестокости, довели до господства животных инстинктов, которые были обузданы в мирное время, те, кто осознаёт все это, будет стесняться взять на себя невообразимо большие ужасы, даже если они твердо верили, что коммунизм сам по себе желает лучшую экономическую систему, не может рассматриваться в отрыве от населения, которое необходимо для его выполнения, а также населения. В результате такой мировой войны, что Москва спокойно созерцает дикаря, кровожадного и беспощадного до такой степени, что необходимо сделать любую систему просто двигателем угнетения и жестокости… я вынужден отклонить большевизм по двум причинам: во-первых, потому, что цена человечества, которую необходимо заплатить для достижения коммунизма по методам большевиков, слишком ужасна, а во-вторых, потому, что даже после того, как расплачивается, я не верю, что результат будет, как большевики того желают».

В связи с этим полезно отметить, что российские лидеры большевиков никогда не отрекались или не изменяли их фундаментальную опору на насильственные методы. Знаменитый «Двадцать один пункт» Манифеста Ленина устанавливал условия, на которых социалистические группы во всем мире будут допущены к «III Интернационалу», команды непримиримой войны, открытые или тайные, против существующего общества и в отношении всех социалистов вне коммунистических групп. И Троцкий в своём недавнем значительном выступлении под названием «Защита терроризма» яростно оправдывает все действия и политику большевиков как необходимые и правильные.

Ещё одной из фундаментальных характеристик большевизма является его деспотизм: деспотизм не только большевистского меньшинства над общей популяцией, но и большевистских лидеров над своими последователями. Здесь, опять же, большевизм лишь развивает идеи, уже сформулированные синдикализмом. Синдикалисты, отказавшись от марксистского уважения к «массам» в целом, отрицали необходимость или желательность, вняв их пожеланиям и рассматривая только «сознательное» меньшинство пролетариата — на простом языке собственной толпы. Как сказал французский синдикалист Лагардель, «массы, громоздкие и неуклюжие, не должны здесь говорить своё мнение». При выполнении своей программы лидеры синдикалистов могли полностью полагаться на силу, даже не снисходить до объяснения. По словам синдикалиста Брюйхелта, «массы ожидают рассмотрения с применением насилия, а не убеждения. Они всегда послушно следуют, когда один человек или клика показывает путь. Таков закон коллективной психологии».

Большевистские лидеры России имели эти идеи в виду, когда они сделали свой успешный государственный переворот в ноябре 1917 года. Большевистская теория, что проповедовалась в массах, до сих пор была как «диктатура пролетариата» будущего короткого переходного периода, заканчивая быстрой аннигиляцией капиталистических и буржуазных классов, после чего не было бы больше «правительства», но братская свобода. Так «диктатура» большевиков могла длиться дольше, чем большинство пролетариев ожидало, про это был намёк самого Ленина в циркуляре незадолго до переворота ноября под названием «Должны ли большевики остаться у власти?». Здесь Ленин прямо заявляет своё отношение. Да, говорит он, мы проповедовали уничтожение государства, пока государство находилось во владении наших врагов. Но почему мы должны уничтожить государство после взятия власти себе? Государство организовано правлением привилегированного меньшинства. Ну, давайте, в свою очередь, заменим нашим меньшинством их и будем работать как механизм!

И это именно то, что большевики сделали. Вместо уничтожения государства они создали одну из самых жестоких деспотий, что мир ещё не видел, с самодержавной правящей кликой, функционирующей через централизованную «красную» бюрократию и опирающуюся на «красную» армию, достаточно мощную для подавления любого недовольства. Нет парламентской оппозиции, критика не допускается. Ни одна книга, брошюра или газета не может быть напечатана, если она не согласна с большевистским правительством. Нет никаких признаков какой-либо релаксации этого деспотического отношения. Недавние «уступки» частной торговле являются уступками чисто экономического характера; большевистское правительство само откровенно заявило, что никаких «политических уступок сделано не будет, и что абсолютная власть останется в его руках». Экономические уступки называются лишь «временными», они должны быть аннулированы, как только русский народ станет достаточно «образованным» на ряду большевистских рельс, чтобы сделать возможным создание чистого коммунизма.

Это означает, что «диктатура» должна быть на неопределённый срок продлена. Это сам Ленин откровенно заметил при недавно приглашённой делегации испанских социалистов: «Мы никогда не говорили о свободе. Мы практикуем диктатуру пролетариата во имя меньшинства, потому что крестьянство ещё не стало пролетарским и не с нами. Она будет продолжаться, пока они не покорятся».

Но будет ли диктатуре конец, даже если весь русский народ должен «подчиняться» коммунизму? Маловероятно. По этому поводу Бертран Рассел делает некоторые очень острые замечания, как результат его поездки в Россию и острая «калибровка деятельности» большевистских правителей. Господин Рассел сказал:

«Пропаганда коммунизма теми, кто верит в методах большевиков, базируется на допущении, что нет рабства кроме экономического рабства, и что когда все товары находятся в совместном пользовании, должна быть совершенная свобода. Боюсь, что это является заблуждением».

«Там должно быть управление, должны быть чиновники, которые контролируют распределение. Эти люди в коммунистическом государстве являются хранилищами власти. Пока они контролируют армию, они могут, как и в России в этот момент, владеть деспотической властью, даже если они составляют меньшинство. Где есть коммунизм, не означает, что там есть свобода. Если коммунизм был более полным, это не обязательно означает больше свободы; всё ещё будут некоторые чиновники, контролирующие продовольствие, и эти чиновники могли управлять, как им заблагорассудится, пока они сохраняют поддержку солдат. Это не просто теория, это патент урока нынешнего состояния России по теории большевиков в том, что незначительное меньшинство захватило власть и держит её, пока коммунизм принимается практически повсеместно, строительство которого, по их признанию, может занять много времени. Но власть сладка, и немногие люди сдают её добровольно. Власть особенно сладка тем, кто имеет привычку к ней, и привычка становится наиболее укоренившейся у тех, кто руководствуется штыками без народной поддержки. Разве это не почти неизбежно, что люди, известные как большевики, размещены в России (и, как они утверждают, что коммунисты должны поставить себя там, где социальная революция успешна), будут неохотно отказываться от своей монополии на власть, и сложно найти причины, оставшиеся до какой-то новой революции, что вытеснит их? Разве не было бы смертельно легко для них без изменения структуры экономики указать большие зарплаты для государственных чиновников высокого уровня, и так вновь создать старые неравенства богатства? Какой мотив у них не делать этого? Какой мотив возможен, кроме идеализма, любви к человечеству, — неэкономические мотивы тех, что большевики осуждают? Система, созданная насилием и насильственным господством меньшинства, должна обязательно позволить тиранию и эксплуатацию; и если это человеческая природа, как марксисты утверждают, что это будет, зачем правители пренебрегают такие возможностями эгоистичной выгоды?»

«Это сущая ерунда: делать вид, что правители великой империи, такой, как Советская Россия, когда они уже привыкли к власти, сохраняют пролетарскую психологию и считают, что их классовый интерес тот же самый, что и у обычного рабочего человека. Это не так на самом деле, в России сейчас истина может быть скрыта мелкими фразами. Правительство имеет классовое сознание и классовые интересы, весьма отличающиеся от интересов тех подлинных пролетариев, которых не следует путать с бумажными пролетариями марксистской схемы».

Таким образом, мы видим новый порочный круг хаоса преуспевающего деспотизма в России, как и в социальных революциях в истории человечества. Существует трагедия социальных потрясений — итог в том, что новый правящий класс уступает старому, когда обществу тем временем были нанесены непоправимые культурные и расовые потери.