Я не буду передавать содержания этого ревю. Укажу только на несколько наиболее остроумных сцен. В тоне живой и смешной пародии на декламационный пафос «Французской комедии» дается отрывок из «Рюи Блаза», неожиданно кончающийся тем, что королева предлагает министру из лакеев состояние и быть ее любовником; сраженный таким исходом дон Саллюст убегает, закрыв лицо руками, а королева с повеселевшим челом отплясывает чарльстон.
Культурность и талантливость автора слов, Тристана Бернара, хорошо сказалась в прелестной сцене: фонтан в Воклюзе. Она начинается с презабавного рассказа гида туристам о Лауре и Петрарке. Но вот в тишине, когда людей нет, появляются тени Петрарки и Лауры, Данте и Беатриче, Ронсара и Кассандры. Поэты читают своим возлюбленным прекрасные стихи, а дамы хвалят их сквозь зевоту.
Через минуту «великие возлюбленные» подсматривают, как солдатик, прочитав неграмотные вирши крестьянской девчонке, уговаривает ее сдаться и окончательно побеждает ее сопротивление увесистой пощечиной. Это приводит в восторг «недоступных женщин».
Солдатику стоило выразительно свистнуть, чтобы небесная Беатриче побежала с ним в кусты.
Превосходна также, хотя немножко длинна, сцена отпевания кучерами последнего фиакра.
Наконец, полна своеобразно острой значительности сцена соревнования хористов «Большой Оперы» с «боями» наисовершеннейшего мюзик-холла. Эта шутка превосходно исполняется актерами «Одеона». Хористы разнокалиберны, рыхлы, жестикулируют с уморительно безвкусным пафосом и тщатся из всех старческих сил романтическими мелодиями из «Гугенотов» и «Жидовки» заглушить своих соперников. А те, в белых панталонах и черных смокингах, с блестящими цилиндрами на головах, все одинаковые, действуя зараз, как механическая игрушка, режут воздух звуками и жестами в машинно-фокстротном ритме.
Человеческого, конечно, все-таки больше в стариках, но какое это заплесневелое, натянутое отражение человеческого. Энергии, конечно, больше в «боях», но какая это механизированная энергия. Какое невеселое веселье.
Этой сценой «Одеон» как бы хочет сказать: искалечен человек и ходульной романтикой прошлого и механической сноровкой настоящего. Все эти сцены и ряд других, менее удачных, составляют только первый акт, как всегда, двухактного обозрения. Вторая часть не менее удачна.
В ней есть два превосходных номера. Это – романтический салон 1827 года, где мы видим Мюссе, молодого Гюго, Шатобриана, Жорж Санд и хозяйку салона мадам Рекамье. Сопрано «Ньюйоркер Метрополитен опера» Делонуа, в качестве Малибран, величайшей певицы того времени, исполняет арию Беллини, Беранже (Кайю) трогательно поет старческим голосом куплеты во славу международного братства народов, а Осман, позднее беспощадный архитектор Наполеона III, разрушивший добрую треть старого Парижа, в 1827 году еще мальчишка и ученик Консерватории, исполняет знаменитый жестокий романс «Эрнест». Это, пожалуй, гвоздь «обозрения», так как Дюбоск, теперь уже переведенный в «Комеди Франсэз», действительно достигает верха комизма, «виртуозно» исполняя сентиментальнейшую чепуху.
Я сказал, что романс Дюбоска, покрываемый, кстати сказать, нескончаемыми аплодисментами, – гвоздь «обозрения», но это место может оспаривать трио Вьенера, Дусе и Мирель.
Известный молодой композитор Жан Вьенер переложил для двух роялей с необыкновенным перцем и шиком целый ряд американских танцев. Вместе с Дусе он исполняет их на двух роялях с точностью и быстротой, которые и восхищают и смешат. Под некоторые из этих напевов мяукает по-английски и колко ломается полулежа на крышке рояля распресовременнейшая герл, которую изображает молодая актриса Мирель.
Я далеко не перечислил всего, что есть в «Одеон-ревю». Я думаю, читатель согласится, что «обозрение» это отнюдь не пусто. Интереснее всего, что «новейшее», переданное при том превосходно, все время берется «Одеоном» сквозь явную иронию, точно так же, как и рутинное.
В этом – основной тон «обозрения».
<…> Парижская публика имеет одну странную особенность. В сущности, коренные парижане терпеть не могут ничего привозного и до сих пор еще склонны считать все иностранное – варварским.
Если парижанам показывают театр Ибсена, то они пожимают плечами и даже глумятся. Если им говорят о великом русском романе – они выражают сомнение и если соглашаются признать его, то непременно с прибавкой слова – «больной». Если к парижанам приезжает «Камерный театр», они во главе со вчерашними новаторами, вроде Антуана, поднимают крик о нарушении основ театра. В свое время они освистали Вагнера, позднее они освистали Стравинского. Они до сих пор почти совершенно ничего не знают о немецкой литературе. «Гамлет» только на этих днях в первый раз дан был по действительно шекспировскому тексту, но это в полурусском театре Питоева.
Но зато английские «girls» и «boys» в мюзик-холлах, негритянский джаз, американские звездочки для обозрений проходят при поверхностном, снисходительном, но дружном успехе. «Vous savez – c"est drole!» – «знаете, это курьезно!».
Для того чтобы парижанин оценил иностранное, нужно, чтобы ему позволили немножко презирать его.
Иностранец, который претендует импонировать, показать себя
У Парижа есть и другая экзотическая иностранка,2 которую он тоже приспособил к своим потребностям, которую он балует еще больше, чем примадонну Парижского театра. Но, несмотря на ее шумный успех и, вероятно, большие деньги, которые она зарабатывает, ее жаль, потому что из-под лака, которым ее покрыли, из-под автоматизма, в который ее загнали, – просвечивает огромная естественная грация, очарование огненного темперамента, какая-то совсем невиданная непринужденность и свобода.