Потому что в Катеринином палисаднике, где ни следа не осталось от крапивы, издалека видим розу.

Высокий прямой стебель, увенчанный одним-единственным алым цветком того оттенка, какой, должно быть, выбрал Грэй для своих парусов. Это, несомненно, роза от маминого куста, но необычайно крупная и яркая. Розы в нашем саду чудесны. Но в этой, вокруг которой уныние, сорняки и бардак, больше чем красота, – в ней чудо.

– С ума сойти, – говорит матушка.

Мимо бредет местный пчеловод и тоже останавливается перед забором поглазеть на цветок.

Спустя миг из дома появляется Катерина.

– Ты чего тут? – громко спрашивает она. – Хрен ли ты ходишь? Иди себе!

Я второй раз замираю в изумлении. Никогда не слышала у Катерины ни такого тона, ни такого голоса.

– Да я это… – говорит пчеловод. – Ты чего, Кать?

Она выпрямляется во весь свой небольшой рост – впереди враг, за спиной роза – и разражается бранью. Из которой ясно, что ни один подлец не может пройти мимо ее дома, чтобы не покуситься на цветок. Одни завидуют; другие хотят себе такой же; третьи мерзавцы, которым лишь бы испаскудить чужую радость.

– Знаю я, чего тебе надо! – визжит Катерина.

И наступает на пчеловода, выкрикивая ругательства, – взвинченная, злобная, остервеневшая, защищающая свою волшебную розу от ублюдков, живущих в нашей деревне. Где тихая пьянчужка, от которой я за двадцать лет не слышала ни одного грубого слова? Она солдат, вокруг которого война; она последний хранитель прекрасного в окружении варваров.

Пчеловод бежит.

Роза цветет.

Катерина уходит в дом и снова, могу поручиться, занимает свой наблюдательный пост.

– Красота, – на обратном пути нравоучительно говорю я маме, – преображает людей.

Мама молчит.

– Ты только, – говорю, – больше не давай никому свои розы.

Мама молчит.

– А то здесь все, – говорю, – поубивают друг друга.

– Как будто это что-то плохое, – бормочет матушка, научившаяся от меня старым мемам.