– На нем – георгиевский флаг, Борис Владимирович!

Анненков пригляделся: действительно на мачте и на кормовом флагштоке развевались георгиевские знамена дивизии.

– И что?

– Это теперь – георгиевский корабль[122], – выдохнул Колчак. – Это знамя может только император отобрать… А таких кораблей во всем флоте империи – только два! – закричал вдруг адмирал.

Анненков внезапно оценил всю иронию ситуации. Захваченный корабль получил георгиевский флаг, но получил он его по решению самой большой Георгиевской думы, какую только можно себе представить – больше тридцати тысяч человек! И теперь «Гебен» – второй в русском флоте корабль георгиевского флага…

С трудом подавив желание рассмеяться, Борис сердечно обнял друга:

– Глеб, ты монстр! Это же, как ты его?

– Ну, так, – принялся рассказывать тот. – Мы еще у пленных узнали, что эта пое…нь плавучая тут окопались. Ну, думаю, вот чего мне только не хватает, так это чтобы в мою любимую тушку одиннадцатидюймовки палили. Прикинь: такой подарок, да в ненаглядную попу?

Анненков трясся от беззвучного смеха, а Львов продолжал:

– Ну вот, значит: выскочили на пристань, а эта тварь уже дымит, видно решил на последний и решительный бой выйти. А нам оно надо? Мы – к нему, а потом – на него. Прем, как буйволы на водопой, так что прежде чем кто-то что-то понял – мы уже в рубке. Сушон там, и еще пара немцев. Мы их – под белы рученьки. Я Сушону и говорю: господин адмирал, отдавайте приказ спокойно, соблюдая орднунг, выходить на палубу без оружия. А не то…[123]

– Не то что? – простонал Борис. – Что ты этому чудищу сделать мог?

– Да понимаешь, – Глеб широко улыбнулся. Изуродованные губы обнажили ряд стальных зубов, вставленных вместо выбитых. – Была у меня с собой двухпудовая мина, я ее адмиралу под нос и сунул. Вот, говорю, двенадцать таких мин по периметру стоят у борта вашего «Тирпица», и если чего – мы ему такой «Бисмарк» устроим, что Нагасаки с Хиросимой детской неожиданностью покажутся. Короче, майне херрен, разрешите отрекомендоваться: огромная жопа. Пришла к вам, прошу любить и жаловать.

Слушавший эту белиберду Колчак окончательно уверился, что в Георгиевской дивизии служат одни сумасшедшие.

– Ну, а он? – спросил Анненков.

– Выделываться начал, – ответил Львов. – Мол, нет, честь кайзеровского флота, да офицерская честь никак не позволяют. А я ему: я сейчас ребят с кувалдами пошлю, они на всех люках и дверях запоры и клинкеты позагибают, чтобы не отдраить. Потом подорву к едрене фене, а его лично на берег свезу, и пусть он смотрит, как по его милости две тыщи душ пузыри пускают. Ну, тут Сушон – в слезы, а потом мне кортик сует. Вот кстати, – он повернулся к Колчаку, – Александр Васильевич, тебе не нужен? А то мне он – без надобности.

Колчак молча взял протянутый кортик германского адмирала. А Львов тем временем продолжал:

– Короче, по громкой связи объявили, чтобы все выходили по одному. Я посты выставил, и пошли красавцы сдаваться. Мы их во-о-он туда отогнали, – и он махнул рукой куда-то в сторону еще дымящихся руин каких-то портовых сооружений. – Их потом надо на корабли погрузить и – в Россию. Пусть инструкторами поработают, когда наш экипаж будет этого красавчика осваивать. – Пьяный от вина и шальной военной удачи, Глеб довольно улыбнулся, откинулся на мягкое кожаное сиденье автомобиля и дружески ткнул Борис в плечо. – В общем принимай!

Анненков посмотрел на вконец обалдевшего Колчака, усмехнулся:

– Вы мне там что-то про флотскую службу говорили? Помните, я еще яхту хотел. Правда, я хотел чуть поменьше…

Возле трапа их встретили двое часовых из третьего штурмового полка первой бригады. Они без звука пропустили Анненкова и Львова, но перед Колчаком вскинули автоматы: