Хойкен узнал его прежний стиль: или-или, третьего не дано, и ты сам не имеешь права предложить что-то свое. Он подошел к письменному столу, сел на маленький стул и сказал, пытаясь придать своему голосу бодрый тон:

— Я рад видеть тебя дома!

— Спасибо, Георг. Ты сделал доброе дело, освободив отца от этого идиота, который еще долго хотел держать меня в своих когтях.

— Лоеб — идиот? Раньше ты называл его своим хорошим другом.

— Раньше! Раньше Лоеб обследовал меня один раз в год и поздравлял с тем, как прекрасно работает мой организм. Он был не моим врачом, а моим автором. Он сотрудничал и дружил со мной как автор. Ты и сам знаешь, что его книги имели большой успех.

— Знаю и догадываюсь, что ты уговариваешь его написать еще одну книгу.

— Я?! Уговариваю его?! Я больше никого не буду уговаривать написать для нас книгу, ни одного человека. Это все в прошлом, Георг, в прошлом! В этой проклятой клинике я пообещал себе никогда не думать о новых программах и книгах.

— Ты это серьезно? Ты на самом деле думаешь, что сможешь обойтись без своей прежней бурной творческой жизни?

— Я в этом абсолютно уверен. Я больше не буду заниматься изданием книг. Это для меня слишком неспокойное занятие.

Хойкен заметил, что лицо старика снова выражает его чувства. Отец поднял брови, показывая этим важность своих слов, но потом сразу стал задумчивым, как будто и сам не очень верил в свое бахвальство. Люди, которые видели его впервые, часто не знали, как он будет вести себя дальше. Хойкен подумал, что ему тоже придется привыкать к этим контрастным «ваннам».

— В твое отсутствие нам довелось столкнуться с тем напряжением и заботами, которыми ты был занят в концерне, — произнес Хойкен. — Мы хорошо с ними справились, но это было нелегко.

— Это было нелегко, потому что я вам все усложнил — это ты хотел сказать?

— Да, именно это я хотел сказать.

Отец отложил газету, снял очки и опустил руки на колени. Впервые после инфаркта Хойкен осмелился разговаривать с ним о концерне. Может быть, это неправильно, может быть, нужно было подождать пару дней, но он не мог больше ждать. Он хотел знать, как отец представляет себе будущее.

— Я хочу пить, — сказал старик. — Принеси мне стакан воды, и мы продолжим наш разговор.

— Сейчас, — ответил Хойкен. — Но сначала нам нужно выяснить, можно ли тебе говорить о делах.

— Лоеб, мой милый, здесь ничего не может мне запретить. В клинике рядом со мной всегда находились медики, которые пресекали любые разговоры, которые касались концерна. Но сейчас мы можем говорить свободно. Какая роскошь!

Да, в больнице говорить о концерне было невозможно. Ведь отец был такой слабый, к тому же он сам не хотел затрагивать эту тему. Однако Хойкен был уверен, что большую часть времени, проведенного в клинике, отец занимался тем, что обдумывал будущее концерна. Размышляя об этом, Георг пошел на кухню. Все в доме теперь выглядело совсем не так, как несколько дней назад. В большой прихожей разложены чемодан и сумки. На кухне Лизель готовила обед. Одна кастрюля уже стояла на плите, на большом столе лежала горка мелко нарезанных овощей. Во дворе трудились сербы-садовники, возле машины хлопотал Secondo. Он носил ящики с минеральной водой и фруктовыми соками в подвал.

— Что ты готовишь, Лизель? — спросил Хойкен.

— Он захотел гуляш из дичи, — ответила Лизель. — Гуляш из дичи, домашнюю лапшу и бокал красного вина.