– Я хотел бы посвятить ее премьеру, здесь, сегодня вечером, леди Три-Джейн Мари-Франс Тесье-Ашпул.

Слабый шелест вежливых аплодисментов. Когда аплодисменты стихли, глаза Ривейры, как показалось Кейсу, нашли в зале их столик.

– А также еще одной присутствующей здесь даме.

Свет в ресторане постепенно, за несколько секунд, погас окончательно – осталось только мерцание свечей. Голографическая аура Ривейры тоже потухла вместе со светом, но Кейс по-прежнему видел его, стоящего на сцене со склоненной долу головой.

На сцене стали множиться световые линии, горизонтальные и вертикальные, образуя открытый с одной стороны куб. Лампы в ресторане снова слабо затеплились. Конструкция в виде рамы на сцене казалась состоящей из замерзших лунных лучей. Создавалось впечатление, что Ривейра, который стоял с опущенной головой, с закрытыми глазами, прижав руки к бокам, дрожит от непомерного напряжения. Внезапно внутреннее пространство туманного куба заполнилось, превратилось в комнату, в комнату без четвертой стены, что позволяло аудитории видеть, что в ней происходит.

Ривейра немного расслабился. Он поднял голову, но глаз не открывал.

– Я когда-то жил в этой вот комнате, – сказал он, – и не помню случая, чтобы тогда я ночевал где-нибудь еще.

Стены комнаты были оклеены пожелтевшими от времени светлыми обоями. Мебель состояла из двух предметов: простого деревянного стула и железной кровати, выкрашенной белой эмалью. Краска на трубках кровати лупилась и местами осыпалась, обнажив черное железо. На кровати лежал голый ветхий матрас в коричневую полоску. Над кроватью на перекрученном черном проводе висела электрическая лампочка без абажура. На верхней части лампочки Кейс разглядел толстый слой пыли. Ривейра открыл глаза.

– В этой комнате я всегда был один.

Он присел на стул, лицом к кровати. Камни в гвоздике в петлице его смокинга горели пронзительным голубым огнем.

– Я не помню, когда впервые начал мечтать о ней, – продолжил он, – но точно помню, что вначале это была всего лишь тень, мираж.

На кровати что-то появилось. Кейс закрыл и открыл глаза. Видение исчезло.

– Я не мог обнять ее, и потому ласкал мысленно. Но я хотел осязать ее, стискивать в своих объятиях, и более того…

Ровный, отлично поставленный голос Ривейры резонировал в тишине под сводами ресторана, достигая его самых дальних укромных уголков. Где-то звякнул лед в бокале. Кто-то хихикнул. Кто-то шепотом спросил о чем-то по-японски.

– И тогда я решил, что если смогу сделать зримой хотя бы маленькую часть ее тела, если буду иметь возможность видеть эту часть во всех подробностях…

На матрасе, ладонью вверх, теперь лежала женская рука с бледными белыми пальцами.

Ривейра наклонился вперед и начал нежно гладить руку. Пальцы шевельнулись. Ривейра поднял руку с матраса, поднес ее ко рту и начал лизать кончики пальцев. Ногти на руке были покрыты ярко-красным лаком.

Рука – Кейс это отлично видел – не была отрезана или оторвана от тела; там, где она заканчивалась, кожа плавно скруглялась, целая и невредимая. Ему вспомнились татуированные куски искусственно выращенной плоти в витрине нинсейского хирургического бутика. Ривейра держал руку у губ и водил языком по ладони. Пальцы руки нежно ласкали его лицо. На матрасе появилась вторая рука. Ривейра потянулся к ней, и пальцы первой руки сомкнулись на его запястье – браслет из костей и плоти.

Действие развивалось по законам своей внутренней сюрреалистической логики. Следом за руками появились ноги. Очень красивые. В голове у Кейса пульсировала боль. В горле пересохло. Он допил вино.

Ривейра уже был в постели, полностью обнаженный. Его одежда, естественно, тоже была частью проекции, и Кейс не заметил, в какой миг она исчезла. Черный цветок лежал в ногах кровати, сияя изнутри голубым пламенем. Начал возникать белый, безголовый, идеально совершенный, сверкающий каплями пота торс, и Ривейра ласками воплотил из небытия все тело.