Мы, советские художники, ощутили радость по поводу того, что в наше время мы в такой доступности, о которой могли бы мечтать наш Пушкин или Ваш Байрон, услышали голос того, кто нам душевно так близок, а пространственно так далек. Я и мой друг Пастернак великолепно способны оценить, кем Вы вошли в Гамлета и кем из него вышли и что к нему прибавили.
Вы – прекрасный артист, и мы счастливы, что судьба посвятила нас в стихию артистизма, неразрывно породняющую нас с Вами – залог нашей более широкой и длительной творческой дружбы,
С лучшими пожеланиями, искренне Ваши
Постановка шекспировской трагедии в МХАТе оказалась достойна самой трагедии. В разгар репетиций умер Владимир Иванович Немирович-Данченко, потом, когда спектакль был уже на выпуске, – сменивший его Василий Григорьевич Сахновский… Хмелев, как и Борис Николаевич, мечтал о роли Гамлета. Первоначально Немирович-Данченко именно его думал назначить исполнителем, но когда режиссерский замысел сложился, стало ясно, что Гамлет в спектакле другой – не хмелевский. После кончины Немировича-Данченко Хмелев имел серьезные основания занять в театре руководящую роль, поскольку он уже заявил о себе и как руководитель студии. События развивались поистине трагически. Прямо на генеральной репетиции пьесы «Иван Грозный», где Хмелев играл заглавную роль, он скончался. Немирович-Данченко, Сахновский, Хмелев – это были линии в традиции художественного театра, которые внезапно оборвались…
1943 год. Утром раздался телефонный звонок, подошел Борис Николаевич.
– Кто?… Николай Петрович Крымов? Коленька!.. Слушаю, слушаю… Что ты говоришь?… Правда?… Как я счастлив!.. Да, да, хочу. Я с женой приду… Знаю квартиру, бывал много раз.
Николай Петрович Крымов – художник, оформлял в МХАТе «Горячее сердце», жил в квартире Москвина, в Брюсовском переулке. Его квартира не отапливалась еще – ремонт после зажигательной бомбы.
Встретил нас, поднявшись с постели, железной, узкой, стоявшей почему-то посреди комнаты, среднего роста, с белой головой, в драповом пальто – «семисезонном», одетом на исподнее, с голой шеей и в валенках – больших, подшитых, высоких и порванных вверху, пропыленных от времени, Николай Петрович Крымов. Они с Ливановым обнялись. Мне он протянул руку, очень бледную и сухую. Борис Николаевич бросился к картинам Крымова на стенах. Хотя был день, но сквозь немытые стекла полузашторенных окон свет плохо освещал картины.
Николай Петрович сел на кровать. Мне предложил стоящий рядом стул. На другом стуле лежали очки в железной оправе и открытая книга.
Электрическая лампочка, обернутая шнуром вокруг верхнего прута кровати, горела. Я первый раз видела художника Крымова. Он спросил, есть ли у нас дети, где живем. Захотел прийти к нам на другой же день. Как условились, Борис Николаевич пошел за ним к двенадцати часам.
Так смотрел, так говорил о рисунках Ливанова – можно было сойти с ума от счастья. А позвонил он накануне потому, что увидел в газете рисунок Ливанова «К.С. Станиславский». Не знаю, кто ему разыскал наш телефон. Наверное, его жена, дочь профессора Плетнева.
Борис Николаевич пожаловался на меня Крымову, что я часто оставляю его на несколько часов, самых для него драгоценных, когда он свободен, что хожу в студию рисовать натуру.
– Покажите, – строго сказал Николай Петрович.
Я ни возражать, ни ослушаться не могла.
– Пускай ходит, Борис, терпи. Не бросайте.
(Но студию все-таки пришлось бросить – я тяжело заболела.)
С Крымовым дружил Москвин. Считалось, что некоторые повадки, манеру Москвин заимствовал у Крымова.
– Коля, у тебя такой голос! – говорил он ему. – Я хочу, чтобы тебя послушал Федор (имея в виду Шаляпина).
Крымов рассказывал:
– И вот мы в особняке у Шаляпина на Садовой. Утро. Шаляпин в саду, в шелковом роскошном халате, утомленный после вчерашнего спектакля и ужина, обрезает розы. Москвин полон нетерпения, торопит Шаляпина слушать. Рахманинов, который согласился мне аккомпанировать арию Валентина из «Фауста», по выбору Москвина, садится за рояль. Я пою.