Доска выдержала вес девочки, но на вес взрослого мужчины она не рассчитана. Она рассчитана на то, чтобы сломаться под ним.

Раздается хруст, словно огромный кочан капусты разрубили топором. Отец проваливается в ледяную воду бассейна, не успев даже вскрикнуть.

Зато кричит Оля. Потому что из темноты противоположного угла выскакивает фигурка с огромным фонарем и кидается к ней. Пятно света прыгает по стене.

– А-а-а!

– Заткнись! – орет Синекольский. – Живо, живо, живо!

Оля действует автоматически; сейчас она солдат, бегущий в атаку после десятков тренировочных сражений. Ее сторона – левая, Димкина – правая. Бросив фонарь на пол, они стремительно выдергивают из-под тела, барахтающегося в воде, длинные полосы ткани. Те были сметаны на живую нитку ровно посередине, и почти невидимые стежки в самом начале тренировок помогали девочке сообразить, где доска. Даже сквозь крик отца, попавшего в ловушку, она слышит, как рвется тонкая нить. Быстрей, быстрей! После них не должно остаться следов.

В школе на уроке географии им рассказывали, что при температуре воды пять градусов по Цельсию человек может плавать в ней десять минут. Оля рассчитала так: если в бассейне десять градусов, человек продержится от силы час. Затем он либо утонет, либо замерзнет. Когда она впервые изложила это Димке, они притащили градусник, сунули в воду и через восемь минут тянули его друг у друга, желая скорее узнать, что приготовили им местные подземные ключи.

Ртуть доползла до одиннадцати градусов и остановилась.

Вот тогда-то Оля и поняла, что у нее все получится.

Отец вынырнул и теперь пытается выбраться. Пальцы его хватаются за цементный край ямы, но раз за разом грузное тело под собственным весом соскальзывает вниз. Ледяные брызги летят во все стороны.

– Дай руку! Руку дай, сука! – ревет он.

Оля не отвечает.

– Вытащи меня отсюда!

Он уже понял, в какой капкан она его загнала. Оля поглощена тем, чтобы вытащить из бассейна все куски ткани, скрыть следы их преступления, пока отец не спохватился. Но краем глаза она видит, как по его лицу расползается страх, как сереет его кожа, когда он осознает, что самому ему не выбраться.

– Лелька, что ж ты делаешь?

Он подплывает к ней, Оля отбегает в сторону.

– Стой… Ты чего, Лель? Ты же моя дочь! Дочурка моя родная!

– Пошел на…! – кричит Оля. – Никакая! Я! Тебе! Не дочь!

Она не дочь этой твари, день за днем убивавшей маму. Она ему никто. Если сейчас вспомнить, как маленькая Оля надувала перед зеркалом пузырь из розовой жвачки, как, хихикая от предвкушения, разжимала большой папин кулак, в котором прятался смешной магнитик, как проводила языком по кончику фломастера, млея от сладковатого запаха, – если вспомнить, как она любила человека, который сейчас умоляет спасти его, можно сразу прыгать следом за ним. Все равно ей конец, хоть меньше мучиться.

– Лелька! Ну, пошутили – и хорош!