Масштабные беспорядки заставили правительство пообещать провести реформы, после чего прошел Земский съезд, добившийся признания за представителями всех сословий основных гражданских прав, была учреждена Дума и подписан Манифест 17 октября 1905 года. Однако в конечном счете царь не сдержал своих обещаний: в 1907 году самодержавие было полностью восстановлено в своих правах, сопротивление жестоко подавлялось, снова усилилась цензура[383].
Политика нового царя выглядела все менее последовательной, и композитор вновь обратился к Пушкину и его «Сказке о золотом петушке». Возможно, что Римского-Корсакова вдохновило и опубликованное в 1906 году стихотворение Александра Блока «Сказка о петухе и старушке», в котором упоминаются алые костры перемен, разгоревшиеся на месте, «где гулял и клевал петушок»[384].
Многие фрагменты оперы вызвали возражения у цензуры. В прологе звучало почти прямое обращение к царю: «Сказка – ложь, да в ней намек, добрым молодцам урок». Была в опере и отсылка к неудачной русско-японской войне. Когда армия выступает в поход, воевода Полкан сообщает царю Додону, что запасов хватит на три года («Есть запасы? На три года»). Эти слова должны были напомнить публике о Порт-Артуре, где, как считалось, запасов было на три года, а хватило только на семь месяцев. Ближе к финалу, когда Додон убивает Звездочета, он размышляет: «С ним беды лишь не нажить бы накануне-то женитьбы? Кровь на свадьбе не к добру»[385]. Здесь прочитывается намек на трагедию на Ходынке 30 мая 1896 года, когда во время торжеств по случаю коронации Николая II погибло 1389 человек.
Мотив «забывчивости» проходит через всю оперу. Самый яркий пример – первоначальное обещание Додона дать Звездочету все, чего тот ни пожелает, в обмен на петушка, призванного служить ему «сторожем». Уже в первом действии Звездочет просит гарантии, что обещание будет исполнено.
На что Додон отвечает ему:
Эта реплика явно отсылала к обещаниям, которые царь дал в 1905 году и которые ничего не значили. Свое отношение к политической обстановке в стране и к цензуре Римский-Корсаков совершенно недвусмысленно выразил в письме к издателю Юргенсону от 8 марта 1908 года: «Возвращаясь к цензурному вопросу, считаю, что ни в клавире, ни в либретто никаких изменений делать не должно. Клавир и партитура должны остаться в оригинальном виде на вечные времена, а либретто тоже сохранить следует»[387]. В партитуре стояла пометка, свидетельствующая о том, что композитор запрещает вносить какие-либо изменения.
Москва стала средоточием либерально настроенной оппозиции, противостоявшей действиям царских чиновников. Если в Петербурге предпринимательство и искусство могли развиваться только с оглядкой на императорский двор, Москва от этих ограничений была свободна. Именно здесь в старообрядческой среде расцвела предпринимательская деятельность, искусство не стесняли жесткие академические рамки, а русская музыка, созданная членами «Могучей кучки», достигла своих высот.
В 1898–1907 годах критика в адрес чиновничьего аппарата, царя и последствий жесткой политики в стране все громче звучала в операх Римского-Корсакова. Благодаря отмене монополии имперских театров смогли развиваться театры публичные, а вместе с ними и публика – представители интеллигенции, новой буржуазии и купечества, у которых правомерность самодержавия к тому времени уже вызывала сомнения. В «Царской невесте» мы видим, как самодержавие разрушает жизни отдельных людей, а «Сказка о царе Салтане» показывает, что, когда царь окружен своекорыстными советчиками, которые мешают ему увидеть истинное положение вещей, он неизбежно принимает неверные решения. В «Кащее Бессмертном» изображена страна, в которой безраздельно властвует жестокий и своевольный «царь» и которая расцветает, только обретя свободу. Именно безответственная политика Николая II и его плохо подготовленные попытки расширить зону своего влияния в 1905–1906 годах побудили Римского-Корсакова в своем «Золотом петушке» создать пародию на царя. Критическая составляющая оперы настолько бросалась в глаза, что цензура никак не могла бы разрешить ее постановку. Однако композитор твердо решил ничего не менять.
Когда речь идет о политической обстановке того времени, о незрелых попытках царских чиновников пресечь распространение либеральных настроений и о том, как воспринимали происходящее Римский-Корсаков и Мамонтов, вполне очевидно, что оба они осознавали, как сужается понимание народности при самодержавии. Сценические декорации и костюмы они выбирали так, чтобы подчеркнуть связь между русской литературой, культурным наследием и музыкой; воплощением этой идеи был и Абрамцевский художественный кружок. Важно упомянуть, что после отмены театральной монополии оперы Римского-Корсакова ставились именно в «народном» театре Мамонтова, доступном для публики из разных слоев населения и потому позволявшем собрать более отзывчивых слушателей. Успех частных театров у представителей растущего среднего класса способствовал – наряду с публичными театрами и критикой в прессе – усилению радикальных настроений в русском обществе в связи с событиями 1905–1907 годов и переосмыслению доктрины официальной народности.
Публичная сфера и внешняя политика русского национализма
Галицко-русское общество и «Галицкий вопрос», 1902–1915
Вопрос формирования и развития публичной сферы в позднеимперской России в последние десятилетия в центре внимания историков, социологов и юристов. В канун Первой мировой войны в Российской империи насчитывалось более десяти тысяч добровольных обществ и около пяти тысяч благотворительных обществ[388]. Американский историк Джозеф Брэдли в своей новаторской работе о добровольных обществах в Российской империи в начале ХХ века подчеркнул значимость развития ассоциаций для формирования публичной сферы в рамках поздней автократии. Причины для отсутствия или слабости «духа» гражданского общества в том контексте были, но идея о том, что не существовала публичная сфера, потому что, цитируя Антонио Грамши, «на Востоке государство было всем, гражданское общество находилось в первичном, аморфном состоянии»[389], не учитывает многогранности и развития ассоциаций в позднеимперскую эпоху[390]. Юрген Хабермас характеризовал возникновение публичной сферы как сферы, отделенной от государства и расположенной между личностью и государством, со своими независимыми институтами (общества, салоны, кружки, кофейни)[391]. Немецкий философ анализировал контекст Великобритании, Франции, Германии и США, где некоторые процессы происходили с конца XVIII века. Диалектика внутри политического либерализма в Великобритании и во Франции, переход к капитализму и, далее, развитие массового общества являются важной частью анализа Хабермаса. Ранее в дискуссиях о публичной сфере в Российской империи конца XIX – начала ХХ века часто отрицалось ее существование, потому что считалось, что у России был свой «особый путь»[392] и, таким образом, не было тех феноменов, что находились в центре размышлений Хабермаса[393], или же идеи сводились к интерпретации американского историка Ричарда Пайпса о патримониализме в российской истории[394].
Дискуссия о режиме публичности в историографии может предлагать другой подход к анализу российского контекста конца XIX – начала ХХ века и подчеркнуть те элементы, которые присутствовали в формировании и развитии публичной сферы. Практики, формы, жанры и материальная инфраструктура публичной коммуникации, как и механизмы цензуры и регламенты, присутствовали и имели значительный вес в создании российского режима публичности. Революция 1905–1907 годов ускорила процесс формирования независимого публичного пространства. Количественный вопрос, насколько «публичной» была публичность в Российской империи, имеет место, но также нельзя не обратить внимание на открытие клубов, появление газет и журналов, распространение новых общественных моделей и в провинциальные центры, особенно после 1905 года, и создание Государственной думы. Режим коммуникации изменился не только для сторонников борьбы против самодержавия, но и для самих защитников старого порядка, которые использовали возможности новой ситуации.
Публичная сфера в позднеимперской России была пространством разных политических и социальных течений. Вера Каплан убедительно показала, что нельзя говорить о публичном пространстве только добровольных обществ либерального толка, потому что и консервативные общества позднеимперской России отвечали тем же критериям участников публичной сферы[395]. В настоящей статье рассматривается благотворительное общество, которое имело открытую националистическую, консервативную и даже ирредентистскую повестку, – Галицко-русское благотворительное общество. Общество действовало в последние годы самодержавия и из кружка интеллектуалов, представителей духовенства и чиновников успело благодаря деятельности его второго председателя графа В. А. Бобринского превратиться в одну из важных структур националистического лагеря в канун Первой мировой войны и быть в центре событий оккупированной Галиции в 1914–1915 годах. Внешнеполитические позиции Галицко-русского общества были независимы от общей стратегии МИДа Российской империи и начали совпадать с ней только с 1913 года – тогда представители общества, такие как писатель и публицист галичанин Д. В. Вергун, были приглашены на работу в ведомство[396]. Историю Галицко-русского благотворительного общества можно анализировать через призму публичной сферы: как националистические общества пытались создать свое пространство в диалектическом взаимодействии с имперскими ведомствами, представителями монархических и националистических организаций и своими оппонентами (от украинских интеллигентов до деятелей либерального и социалистического движений). Именно вопрос о том, как группа интеллектуалов, публицистов, депутатов и чиновников могла действовать в режиме публичности, находится в центре внимания данной статьи.
В истории русского национализма в дореволюционный период наличие обществ – важный социально-политический кейс. Первые попытки создать общественно-политическую силу были связаны с «правыми салонами» Санкт-Петербурга. В столице Российской империи правая политическая мысль начала формироваться в неформальной обстановке салонов. Самым известным был кружок князя В. П. Мещерского, человека близкого к престолу и находившегося в активной переписке с видными представителями императорского двора и с царями Александром III и Николаем II. Из окружения «правых салонов» вышли основатели первой русской политической организации националистического толка в ХХ веке – «Русского собрания» (РС). Формально «Русское собрание» возникло как научно-культурное общество, объединявшее сторонников русских начал и традиций. В первой статье устава общества была озвучена его цель: «„Русское собрание“ имеет целью содействовать выяснению, укреплению в общественном сознании и проведению в жизнь исконных творческих начал и бытовых особенностей русского народа»[397]. Среди задач общества было изучение «явлений русской и славянской народной жизни в ее настоящем и прошлом» и «охранение чистоты и правильности русской речи». Основатели общества были из высших кругов имперской интеллигенции и бюрократии, и такая характеристика позволяла его рассматривать как дворянскую организацию, но РС охотно искало возможности распространять свои взгляды на более широкую публику. Одним из основателей общества был известный издатель и журналист А. С. Суворин, и именно в редакции его газеты «Новое время», которая была голосом консервативной мысли в позднеимперской России, проходило учредительное собрание РС 16 января 1901 года. Поддержка Суворина оказалась важной для успеха общества, как подчеркнул историк И. В. Лукоянов: «…можно сказать, что у истоков Русского собрания стояло „Новое время“. Газета печатала подробные сообщения о деятельности общества, его заседания первое время проходили в помещении редакции А. С. Суворина»[398]. Активность «Русского собрания» привела к росту влияния правых позиций в общественном мнении в столице; в разные годы в составе Совета общества появлялись лица из высших слоев дворянства, православного духовенства, офицерства и – после начала парламентской деятельности Государственной думы – депутаты. Высший чиновник и общественный деятель князь Д. П. Голицын был первым председателем Совета «Русского собрания» до 1906 года, и под его руководством общество стало более уверенно ориентироваться в политике, но не как партийная сила, а как центр пропаганды идей и позиций русского национализма. Такая деятельность в плане борьбы за гегемонию в столичном и имперском обществе имела важные последствия для становления различных правых политических организаций и партий во время революции 1905 года и после нее. Руководство самой важной партии черносотенного движения, Союза русского народа (СРН), происходило из состава «Русского собрания», а ее лидер, врач А. И. Дубровин, был с осени 1901 года активным членом РС; известный скандальный депутат, «трагический клоун Государственной думы» В. М. Пуришкевич тоже был членом РС и входил в состав его Совета с 1905 по 1913 год.
Таким образом, «Русское собрание» было «кузницей кадров» или «инкубатором» немалого количества правых организаций и в том числе обществ, которые, несмотря на культурно-просветительские цели, имели свою политическую повестку и пытались распространять ее в публичной сфере.
Галицко-русское благотворительное общество было основано в 1902 году 52 членами-учредителями, представителями академического мира, чиновничества, духовенства и дворянства, многие из которых уже были в рядах «Русского собрания». Инициатором и председателем общества был А. С. Будилович, известный ученый-славист и не менее яркий представитель русского национализма и позднего панславизма. Уроженец Гродненской губернии[399], Будилович был одним из самых главных сторонников мер по русификации образования и науки на западных окраинах Российской империи и сам принял активное участие в этих процессах, будучи ректором Императорского Варшавского университета и потом в той же должности в Дерптском университете, ставшем под руководством Будиловича Юрьевским университетом. Женатый на дочери известного деятеля галицкого русофильства А. И. Добрянского, профессор Будилович был пламенным сторонником «русского дела» в Галиции, тогда находившейся в составе Австро-Венгрии. Будучи студентом историко-филологического факультета Санкт-Петербургского университета, А. С. Будилович был учеником слависта И. В. Ламанского, представителя панславизма, и активно участвовал в деятельности панславистов в конце 1860‐х. Будилович участвовал также и в Славянском съезде в Москве в 1867 году, после чего подробно рассказывал о работе съезда и своих ощущениях и мыслях в двух статьях для газеты «Голос» – «К приезду наших славянских гостей» и «Характер, цели и результаты славянского съезда». Взгляды молодого Будиловича уже имели черты правоконсервативной интерпретации панславизма с синтезом русского национализма; Российская империя должна была стать гидом союза славянских народов, а русский язык – единым языком этого союза. Что касается Галиции, то молодой Будилович видел в ее аннексии последний этап процесса собирания земель Руси:
Нет, на славян не распространяется завещание московских собирателей Руси. С присоединением (конечно, уже близким и неизбежным) к России Галиции и Руси Угорской (Карпатской), с завоеванием твердого географического положения на Западе, прекратится внешний рост России…[400]