Мыслитель комплиментарно пишет об абсолютном монархе (по семейной традиции считавшем себя главным слугой общего государственного интереса в Пруссии), который старался самостоятельно рассматривать и принимать буквально все законы и решения, никому не доверяя собственные полномочия[13]. Право свободно высказывать мнения и право принимать законы в Пруссии «эпохи Фридриха» были строго разделены, о чем упоминает и сам Кант. Более того, он добавляет, что уверенности монарху, готовому спокойно слушать критику, парадоксальным образом придает «хорошо дисциплинированная и многочисленная армия». Как же, по Канту, в абсолютистской Пруссии устранялся разрыв между властью одного принимать решения и критическим мнением образованных людей, явно лишенных такого права? За счет сослагательного наклонения, предполагавшего добровольное и добродетельное подчинение суверена разумному мнению общества без передачи юридических полномочий: «Критерий всего того, что принимается как закон для того или иного народа, заключается в вопросе: принял бы сам народ для себя такой закон»[14] (курсив наш. – Т. А., М. В., Т. В.).

Для нас здесь важна сама сложность перехода от свободной критики и дискуссии к законодательной деятельности или переход от гласного обсуждения к юридически обязывающему принятию политических решений. Одному добродетельному просвещенному человеку с небольшим негласным комитетом прийти к консенсусу кажется легче, чем множеству необразованных людей, которым нужно достичь согласия в гласном споре[15]. Великий философ считал, что, пока разум большинства становится совершеннолетним, добродетели и интеллекта великого монарха вполне достаточно, чтобы сделать законы Пруссии разумными без парламента. Между тем переход к совершеннолетию личного и коллективного ума совершается постепенно и требует многократных упражнений. Поскольку в течение пяти лет великий житель Кёнигсберга был подданным Елизаветы Петровны, мы можем утверждать, что эти тезисы в какой-то степени являются и частью российского интеллектуального наследия.

Во многом опираясь на философские постулаты Канта, Арендт и Хабермас в конце 1950‐х – начале 1960‐х годов указали на важность полемики и совместного рационального обсуждения политических вопросов как публичного действия, открытого всем участникам. Арендт исходно писала о public realm («публичное пространство»), Хабермас сделал центральным для политической философии понятие Öffentlichkeit («публичность, публичная сфера»), которое к тому времени уже прочно вошло в академический оборот в Германии и стало объектом описания более чем в сотне исследований в нескольких дисциплинарных полях. В течение последующих шестидесяти лет (а в англоязычной науке – с момента первого перевода книги в 1989 году) в академической литературе сформировалось устойчивое семантическое ядро из нескольких однокоренных и часто взаимозаменяемых словосочетаний: public sphere, public space, public realm, publicity, publicness, public opinion, а также связанных с ними понятий: republican, republic, critique, communication, communicative, deliberative, participatory, argumentative.

Главный тезис делиберативного поворота в политической философии ХХ века заключается в том, что в основе справедливого политического режима лежит участие граждан в свободном обсуждении конкретных решений и порядка в целом[16]. Арендт и Хабермас развивали классическую политическую философию, прежде всего античную республиканскую традицию и идеи Просвещения, и одновременно осмысляли новую реальность массовых политических коммуникаций первой половины ХХ века в Западной Европе и США. Контраст между нормами ушедшего «золотого века» (для Арендт это были Афины IV века до н. э., для Хабермаса – Великобритания, Франция, Германия в XVIII–XIX веках), предполагавшими равноправную речь и полемику, и новой практикой массовых политических режимов 1930–1960‐х годов, включая растущую роль пропаганды в тоталитарных и авторитарных режимах и коммерческой рекламы в культуре демократических стран, задал исходно критическую и отчасти пессимистическую перспективу описания исторического упадка публичной сферы в современных им обществах. Однако последующее развитие западных демократий, эволюция мысли и рецепция идей Арендт и Хабермаса скорее указывают на практический потенциал этой гуманистической идеологии. Обе версии философии общественного пространства, опиравшиеся на исторические образцы, располагали диалектическими ресурсами для того, чтобы частично опровергнуть пессимистическое суждение об упадке публичной сферы в XX веке и по-своему возобновить незавершенный проект и процесс Просвещения[17].

В рамках теорий публичной сферы речь идет об оригинальном осмыслении самоуправления и автономии как высшего политического принципа[18]. Согласно Дж. Талли, самоуправление интерпретируется как равноправное и рациональное обсуждение решений сообществом, в котором может принять участие каждый, кого они касаются. В процессе дебатирования аргументы имеют вес, независимый от статуса и места собеседника в иерархии[19]. Власть нового типа возникает и воссоздается в ходе рациональной и критической дискуссии, а не опирается на авторитет, харизму, сделку или угрозу насилия. В идеале каждый гражданин подчиняется только такому решению, в свободном обсуждении которого он принял участие совместно с другими членами социума. Для этого любому, кого затрагивает решение, должен быть обеспечен открытый доступ к участию в дискуссии. Коллективный суверенитет выражается не в сумме воль, не в фигуре вождя, не в манифестации предустановленного единодушия и даже не в выборе представителей, но через обсуждение и полемику, в которой формируется совместный проект.

Арендт в большей степени подчеркивает различия между позициями участников спора и важность ценностного плюрализма для публичного пространства. Публичная сфера Арендт предполагает открытое состязание равных граждан, чьи позиции принципиально несхожи друг с другом, а консенсус достигается путем свободного и непосредственного обсуждения face-to-face, которое становится жестом, поступком, «политической деятельностью par excellence»[20]: «Действие (поступок) единственная деятельность в vita activa, развертывающаяся без посредничества материи, материалов и вещей прямо между людьми. Основное отвечающее ему условие – это факт множественности, а именно то обстоятельство, что не один единственный человек, а многие люди живут на Земле и населяют мир»[21]. Человек как социальное существо, таким образом, по природе своей обречен на политическое бытие: «…не один единственный человек, а многие люди живут на Земле и населяют мир. Правда, во всех своих аспектах человеческая обусловленность имеет политическую сторону, однако обусловленность множественностью стоит к тому факту, что среди людей существует такая вещь, как политика, опять же в каком-то исключительном отношении; она не только conditio sine qua non, но и conditio per quam»[22]. Последнее обстоятельство принципиально, поскольку именно дискуссию разных по взглядам индивидов Арендт предлагала противопоставить эгалитаристским тенденциям современного ей массового общества.

Ранний Хабермас, отталкиваясь от идей Арендт, делает больший акцент на достижении согласия или консенсуса в отношении общего блага, впрочем, также признавая важность различий и центральную роль живого обмена аргументами[23]. Развивая доводы о самостоятельности суждения и значимости обсуждения, оба автора подчеркивали, что коллективная воля формируется только в ходе дебатов. В отличие от более осторожного Канта, Арендт и Хабермас утверждали, что личная безопасность, разумные законы, правовой порядок и даже молчаливое согласие граждан на определенный политический режим, как это было в абсолютистской Пруссии, недостаточны для политической свободы сообщества. Речь шла о стратегической полемике с либеральной и электоральной (плебисцитарной) моделями представительной демократии, которые в ХХ веке успешно претендовали на нормативную гегемонию в истолковании западного образа правления.

Следуя кантианской традиции, важно сделать следующий шаг, связывающий публичную сферу, делиберацию и право. Справедливые законы свободного общества могут быть основаны только на их открытом и рациональном обсуждении[24]. По результатам содержательной дискуссии граждане самостоятельно и вне принуждения принимают совместное решение. Дисциплины (общей веры в важность права и правил), просвещенного монарха, всеобщего голосования и даже честно посчитанной суммы исходных мнений недостаточно. Легитимность правовой нормы основана на полемической и совместной процедуре ее утверждения. Только рациональное совместное обсуждение гражданами и их представителями может быть источником права. Так созданный политический порядок полностью легитимен и делает граждан хозяевами своей судьбы, т. е. свободным сообществом или республикой. При этом Кант скорее подспудно ставит вопрос об условиях распространения специфических норм и практик рациональной дискуссии в республике ученых на общество в целом, используя метафору взросления. У Хабермаса же одним из самых важных оказывается вопрос о «материальных» и социальных условиях полноценного рационального обсуждения.

Таким образом, в текстах Канта, Арендт и Хабермаса, осмысляющих важность публичности как высшей нормы западной политической философии и практики, мы можем выделить несколько общих для этой линии аргументов:

• индивидуальная способность граждан к разумному суждению;

• разнообразие позиций и соревнование участников как ценность, а не помеха эффективному управлению;

• совместное обсуждение как процесс формирования, трансформации и интеграции политических предпочтений;

• открытость публичной коммуникации для всех граждан;

• публичное обсуждение как модель и источник права;

• важность определенной общности социальной позиции и культурного кода, необходимого для обсуждения;

• публичное дебатирование как основа легитимности современных демократических режимов (отчасти в противовес простому голосованию за своих представителей в органах власти).

Ниже мы подробнее рассмотрим эволюцию и рецепцию взглядов Хабермаса. Сотни работ самого известного представителя второго поколения Франкфуртской школы и тысячи исследований, посвященных обсуждению, критике, обоснованию и проверке его аргументов во многом определили развитие политической философии и историографии публичности в ХХ и XXI веках[25].

Для понимания смысла ранних работ Хабермаса важно помнить о специфическом политическом контексте ФРГ конца 1950‐х – начала 1960‐х годов, в котором молодой ученый стал заметной фигурой во многом благодаря острым публицистическим колонкам в прессе. Как известно, Хабермас не смог защитить свою докторскую диссертацию (Habilitation) в Институте социальных исследований во Франкфурте, где до этого работал научным ассистентом. Причиной стало сильное недовольство основателя Института Макса Хоркхаймера слишком радикальной марксистской повесткой молодого мыслителя. Хабермас был вынужден сменить научного руководителя, Теодора Адорно (директора Института и близкого соратника Хоркхаймера), и защитить диссертацию, опубликованную затем в качестве монографии «Структурная трансформация публичного пространства», под руководством другого видного социального философа и юриста Вольфганга Абендрота. Абендрот во время войны дезертировал и участвовал в движении антифашистского сопротивления в Греции на стороне коммунистов. После войны он стал активным сторонником неомарксистского истолкования немецкой конституции в духе радикального социального государства. Речь шла о революционной, но мирной политической программе последовательного ограничения рынка и постепенного обобществления экономики – сотрудники и рабочие должны были стать соуправляющими своих предприятий. Для наглядности мы хотели бы, несколько схематично, обозначить позицию молодого Хабермаса в современном ему политическом спектре по трем критериям: экономическая модель, политический режим, правовой режим.

Абендрот и его ученик Хабермас располагались почти на самом краю левого фланга немецкого политического спектра. По словам самого мыслителя, через пятьдесят лет сохранившего уважение и пиетет к придерживавшемуся радикальных взглядов учителю, речь шла о «безоговорочной солидарности с достижениями демократического правового государства, однако без отказа от радикальных реформистских целей, предусматривавших еще долгий путь вперед от достигнутого»[26]. В публичной полемике о конституции он противостоял влиятельным правым юристам, ученикам Карла Шмитта (в частности, Эрнсту Фотстофу), утверждавшим незыблемость и автономию рынка и понимавшим «социальный» характер конституции только как гарантию минимальных экономических прав граждан, а не как выражение намерения законодателя в будущем обобществить экономику[27]. Одновременно Хабермас противостоял как основателям Франкфуртской школы, отказавшимся от позитивной политической повестки в пользу общественной критики и личной эмансипации (отсутствие позитивных оснований для политической программы служило для многих левых активистов свидетельством тупика или сдачи позиций), так и прагматическому центризму СПД, которая искала кейнсианский третий путь между плановым социализмом и свободным рынком, потеряв установку на критику и социальную эмансипацию. Однако для международного коммунистического движения и советского социализма этот конституционный вариант марксизма был скорее правым, так как предполагал уважение правовых основ западных обществ и отказ от революционного слома в политической сфере и экономике, одного из ключевых положений советского марксизма. Согласно молодому Хабермасу, делиберация и публичность должны были создать мирную, демократическую, но по-своему революционную альтернативу политическому насилию и партийно-бюрократической монополии, ставшим основой советского режима СССР и новых социалистических государств в Восточной Европе и Азии[28].