С. В. Это знак.
С. С. Майя Михайловна была олицетворением Большого на протяжении нескольких десятилетий. Вы с ней были хорошо знакомы.
С. В. Это удивительно, что вы заговорили о ней. Потому что Майя Михайловна в каком-то смысле была добрым ангелом моей книги о Большом театре. Она звонила мне из Мюнхена, где жила в последние годы со своим мужем Родионом Щедриным, и спрашивала, написана ли следующая глава и о чем. Долгие часы я проводил в телефонных разговорах с ними обоими, подробнейшим образом излагая только что написанное. Майя Михайловна давала мне бесценные советы. Но еще важнее для меня была ее поддержка. Потому что, как вы понимаете, идея и проект были весьма неортодоксальными. Я волновался и даже побаивался того, как встретят меня в Большом театре.
С. С. Я понимаю.
С. В. Я так ей благодарен за поддержку! То, что она великая артистка, это знают все. А то, что она могла быть такой… внимательной, заботливой, – это известно не всем.
С. С. Тем, кого она любила, она была настоящим, не побоюсь этого слова, товарищем, другом.
С. В. Да, вы это знаете не хуже меня. Именно так я ее вспоминаю.
С. С. Я заговорила о Майе Михайловне, потому что, мне кажется, она была одной из тех немногих, кто, оставаясь в стенах театра, будучи одной из главных героинь своего времени, звеном в системе, умудрялась давать этой системе отпор. Притом что она танцевала, а не говорила, она шла на восстание, на бунт, который выходил за пределы театра и становился событием, фактом истории. Конечно, я имею в виду “Кармен-сюиту”. Историю постановки балета Щедрина вы знаете лучше меня, наверное, в сто раз.
С. В. Она описана в моей книге во многом со слов самой Майи Михайловны подробнейшим образом. Это яркий пример взаимодействия и взаимопроникновения политики и культуры на сцене Большого. Это ведь просто детективный роман. 1967 год. Плисецкая, народная артистка, увенчанная всеми возможными и невозможными лаврами, приходит к Фурцевой и предлагает ей постановку балета “Кармен”. Ставить должен кубинский балетмейстер. Это почти как Фидель Кастро – культовая фигура для всего Советского Союза – поставил бы балет. Дружба с Кубой была, так сказать, главным лозунгом международной политики. Фурцева подмахнула не думая, и совершилось историческое событие: впервые в истории Большого театра на постановку балета был приглашен иностранный хореограф.
Балет сделали очень быстро, и чиновники просто не успели разнюхать, что ж там такое будет. А Майя Михайловна вместе с балетмейстером Алонсо подложили на сцену театра бомбу солидных размеров, которая взорвалась, когда уже поздно было отменять.
С. С. Заставляли удлинить юбку…
С. В. Да, Щедрин тоже об этом рассказывал. С одной стороны, они пошли на какие-то уступки: юбку удлинили, особенно вызывающие эротические танцевальные пассажи сняли. Но с другой стороны, он намекал, что если балет запретят, то получится международный скандал, совсем не нужный для репутации Советского Союза.
С. С. Отойдем немного в сторону от “Кармен”. Если противопоставить двух гениальных балерин, Уланову и Плисецкую, то Уланова всегда была образом чистоты, классицизма, девственного, если можно так выразиться, восприятия балета, а Плисецкая явилась на сцене Большого неким элементом сексуальной революции. Даже в классических балетах.
С. В. Безусловно. И в этом смысле Майя Михайловна, о чем сейчас забывают, была одной из ярчайших представительниц, даже лидеров тех, кого мы называем поколением оттепели, шестидесятниками.
Именно они первыми настояли на праве выхода за “железный занавес”, на международную арену. Сейчас люди уже не понимают, какие препоны дикие нужно было преодолевать: бесконечные анкеты, собеседования, вопросы, кто первый секретарь Чилийской коммунистической партии. Все это были поводы как-то прижать человека и унизить его. А шестидесятники переломили это дело. И второе важнейшее их достижение: они раздвинули пределы возможного в плане эротического восприятия литературы и искусства.
С. С. Плисецкую, я думаю, не причисляют к шестидесятникам только потому, что шестидесятники как бы остались в своем времени и закончились. А она существовала дальше и пошла дальше во многих своих ипостасях.
С. В. Здесь я с вами не соглашусь. Дело, может быть, в размере дарований. К Плисецкой можно без обиняков применить эпитет “гениальная”. Она единственная в своем роде. Когда говорят, что Вознесенский или Евтушенко – великие поэты, тут же начинаются дебаты, а когда мы так говорим о Плисецкой, дебатов не бывает.
С. С. Соломон, не могу обойти молчанием еще одну вашу встречу. Если я сейчас до вас дотронусь, то, по закону двух рукопожатий, коснусь человека, который держал за руку Анну Андреевну Ахматову. Вы познакомились с Ахматовой еще в юности, когда учились в Ленинградской консерватории. И я, конечно, не отпущу вас, пока вы хотя бы вкратце об этом не расскажете.
С. В. Встреча началась с довольно неприятной ситуации, не связанной с Ахматовой. Я возглавлял струнный квартет Ленинградской консерватории. Володя до сих пор вспоминает, как мы играли. Он говорит, что это был один из импульсов для создания “Виртуозов Москвы”. Это для меня, безусловно, огромный комплимент. Мы действительно были очень неплохим квартетом. Играли даже наизусть какие-то вещи, выходили без пультов – настолько мы были сыграны. И я подумал, как хорошо было бы сыграть что-то из нашего репертуара для Ахматовой, которую обожал с раннего детства. Она через всю мою жизнь прошла как самый в каком-то смысле любимый, как идеальный поэт. Есть, конечно, Пушкин, наше всё. Но я скажу слова, за которые меня могут клевать: Ахматова – это наш Пушкин ХХ века.
С. С. Я не дам вас заклевать, потому что отчасти с вами согласна.