— …делать из меня англичанина!

— …Рискованная профессия, должно быть, приучила вас к мысли о неизбежном конце.

— Вы кажетесь мне хорошим человеком. Не хочу оскорбить вас, но я их не переношу…

— Я не осуждаю вас… Мне от всего сердца жаль вас, и если слово участия способно как-то скрасить последние минуты, если присутствие священнослужителя поддержит вас…

— По выражению вашего лица я вижу, что вы полны добрых намерении. Но умоляю, скажите хоть слово по-французски. Быть может, у вас все полиглоты![75] А мы совсем иные.

— Итак, my boy, шутки в сторону. Говорите на родном языке! Если вы хотели удивить меня, то преуспели в этом достаточно. Клянусь богом, никогда не видел такого остроумного висельника. Однако время дорого!

— Ого! Видали? Да ведь я ни черта не понимаю в вашей тарабарщине!

Затем Феликс добавил:

— Я умираю с голоду! Дайте мне поесть.

В ту же секунду, будто услышав пожелание, вошел матрос и поставил перед Обертеном миску с супом. Это был настоящий черепаховый суп.

— Вовремя! — радостно воскликнул заключенный. — Это, пожалуй, примирит меня с коварным Альбионом.

Не медля больше ни секунды, он принялся уплетать национальное блюдо с аппетитом человека, привыкшего питаться шесть раз в день и не евшего на протяжении многих часов.

Несомненно, если бы хороший аппетит служил доказательством чистой совести, капеллан мог бы убедиться в абсолютной невиновности осужденного, невзирая на приговор, вынесенный военным советом.

Пастор между тем продолжал беседовать сам с собой. И право же, очень жаль, что, увлеченный пережевыванием пищи, негоциант не подавал ему больше реплики. Иначе эта комедия абсурда с успехом была бы продолжена.

Наконец, утомленный бессмысленным разговором, его преподобие, нисколько не конфузясь, опрокинул стаканчик, а затем и второй, и третий. Вскоре он окончательно оставил попытки вернуть грешника на путь истинный. Бакалейщик же, насытившись и утолив жажду, ощутил ту невыразимую истому, какая обыкновенно венчает добрый обед. Но внезапно послеобеденный отдых нарушил глухой рокот, сопровождаемый скрежетом металла. Феликс подскочил на месте. Массивная дверь отворилась, и он увидел знакомый конвой и человека с фонарем.

— Пора! — произнес парижанин с комическим смирением. — Гостеприимство здешних хозяев становится навязчивым. Какого черта они не оставляют меня в покое после сытного обеда? Однако ничего не поделаешь. Приходится подчиняться.

Невозмутимые, молчаливые матросы вывели его на палубу.

— Брр! Ну и ветер здесь, наверху! Можно подумать, что меня собираются расстрелять! — Но когда руки связали за спиной, Обертен испугался не на шутку. Жемчужины пота выступили на лбу, и острая, внезапная боль кинжалом пронзила сердце. Бедняга машинально поднял голову, едва различил в свете фонаря веревочную петлю и тут только с ужасом осознал происходящее.

— Повесить!.. Меня!.. — завопил он, яростно отбиваясь. — Мерзавцы!.. Что я вам…

Закончить он уже не успел…