Эшелоны для личного состава подавались в Гатчину поочерёдно. Медсанбат должен был погрузиться второго августа. В этот день все врачи, медсёстры и санитары, забрав личные вещи, отправились из совхоза в Груздево до станции Гатчина пешим порядком. Идти нужно было километров восемь. Каждому пришлось нести килограммов по 20 багажа. Кроме военного имущества, почти у всех были личные чемоданы с вещами, которые они привезли с собой. День стоял солнечный, жаркий и очень скоро многие из врачей, особенно пожилых, начали уставать. Лейтенант Клименко, на которого был оставлен медсанбат (командир и комиссар уехали на своей машине в Ленинград), считал этот переход пустяковым, он шагал себе и шагал, временами покрикивая старшинам, замыкавшим колонну:

— Не давайте растягиваться! Подравняйте отстающих! — что те добросовестно и делали.

Вскоре стало видно, что ни Башкатов, ни Сангородский, ни Крумм, ни многие другие врачи такого марша не выдержат. Прошли около четырёх километров и решили сделать привал. Как только колонна остановилась, многие пожилые санбатовцы решили избавиться от лишнего груза. Раскрыв свои чемоданы, они выбрали самое необходимое, а остальное, в том числе иногда и сами чемоданы, оставили тут же.

После привала это место представляло собой интересное зрелище: тут и там ваялись раскрытые чемоданы, медицинские книги, старые ботинки, туфли, разное платье и тряпьё. Как будто здесь кого-то грабили, да не совсем удачно. Но, однако, и эта разгрузка не помогла, и пожилым врачам, особенно женщинам, становилось с каждым шагом всё тяжелее. На помощь пришла молодёжь. Первым показал пример Клименко, взяв тяжёлый, туго набитый вещмешок Розалии Самойловны Крумм. Его примеру последовали и другие, в том числе и Борис. После этого продвижение пошло быстрее и около 13 часов колонна наконец-таки подошла к станции Гатчина.

Все с удовольствием расселись в тени станционного здания, а Клименко и Сангородский, как самые старшие по должности, направились к коменданту станции. Вскоре они вернулись и сообщили, что эшелона ещё нет, придётся ждать. Не прошло и десяти минут, как вдруг загудели паровозы, где-то на крыше вокзала завыла сирена, из здания выскочил комендант, подбежал к Клименко и закричал:

— Немедленно убирайте ваших людей, к станции приближаются вражеские бомбардировщики!

— Куда же я их поведу? — озираясь вокруг, спросил Клименко.

— Вон, за забором начинается парк, бегите туда, — показал рукой через пути комендант.

А на станции началась суматоха. Немногочисленные пассажиры, ожидавшие дачного поезда, разбежались кто куда. По путям непрерывно гудящие паровозы стали растаскивать стоявшие эшелоны в стороны от вокзала. Уже потом в медсанбате стало известно, что некоторые эшелоны были загружены горючим и боеприпасами.

Всё описываемое произошло в несколько минут. За это время Клименко поднял людей, сумел их кое-как построить и, показывая на видневшийся в полукилометре парк, скомандовал:

— Бегом в парк!

Санбатовцы, забыв про усталость, побежали через пути, даже не думая о том, что могут попасть под составы, катившиеся в разных направлениях. Страх придал сил и заставил ни о чём не думать, лишь бы скорее очутиться в спасительном парке. Этому способствовало также и то, что уже слышался гул летящих самолётов. Правда, впоследствии выяснилось, что это был гул поднявшихся навстречу фашистам наших истребителей, но в то время в медсанбате в этих звуках мало кто разбирался.

Когда запыхавшиеся люди уже добежали до кирпичной ограды парка, то взяли её штурмом: одни перелезали через неё, другие протискивались сквозь имевшиеся в ней проломы. В это время раздался яростный лай зениток, затем все услышали уже знакомый по московской бомбёжке свист и взрыв бомбы, упавшей где-то на путях справа, через несколько секунд новый свист и новый взрыв. Но к этому времени люди сломя голову мчались по парку, и только громкий крик Клименко:

— Сто-о-й, далеко не уходить, будем располагаться здесь, — задержал бегущих.

Тяжело дыша, все сгрудились около политрука, тот приказал рассредоточиться и разместиться небольшими группами под наиболее густыми деревьями. Алёшкин со своим операционно-перевязочным взводом забрался в густые заросли сирени и акации, расположенные на берегу канала или, вернее, канавы шириною около двух метров, наполненной какой-то коричневой водой. С удовольствием сбросив тяжёлый вещмешок, скатку, потрёпанный чемоданчик, он растянулся на бархатистой зелёной траве, росшей на берегу.

В стороне станции прогремело ещё несколько взрывов, затем всё стихло. Как потом выяснилось, это был немецкий бомбардировщик, отогнанный нашими истребителями от основной группы, летевшей на бомбёжку Ленинграда, и вынужденный сбросить свой груз, где придётся. Зенитный огонь заставил его убраться и от Гатчины. Бомбёжка повредила в разных местах станционные пути да один пустой пакгауз. Среди людей потерь не было, не было и пострадавших в медсанбате. Всё это узнали часа через два после размещения в гатчинском парке от старшины Красавина, посланного лейтенантом Клименко на разведку к коменданту станции.

Красавин сообщил и то, что, по словам коменданта, вагонов для погрузки людей до вечера не будет, и потому можно отдохнуть. Он добавил, что комендант ругается за мусор на станции. И тут выяснилось, что во время недолгого привала около здания гатчинского вокзала некоторые врачи и медсёстры произвели повторную чистку личных вещей, вновь побросав там, где сидели, значительное количество лишнего. Некоторым эти вещи, может быть, были и дороги, и даже нужны, однако никто за ними возвращаться и не подумал.

Борис лежал на мягкой траве с закрытыми глазами и вдруг почувствовал, что кто-то к нему подошёл. Он повернулся на звук шагов и увидел, что это Тая Скворец.

— Садитесь, — сказал он. — Здесь так хорошо и тихо.

Женщина села недалеко от Бориса и стала шевелить прутиком прошлогодние листья. Перов уехал в Ленинград на машине, нагруженной химпакетами, а её оставил за старшую во взводе. На самом деле никто Таю старшей не считал, да она и не сумела бы с этим справиться. Она была рада, что как-то невольно командование взводом взял на себя старшина сверхсрочной службы Емельянов, зачисленный на должность помкомвзвода. Это был сухопарый, жилистый, сильный человек, со светлыми волосами и выгоревшими бровями. Он понимал, как тяжело Таисии Никифоровне, единственной женщине во взводе, и заботился о ней. Посмотрев на Таю, Борис заметил её задумчивость и какое-то испуганное выражение лица. Он приподнялся на локте, и повернувшись к ней, спросил: