Тела в духе Фидия, в духе Праксителя и Кановы, в духе Майоля и Матвеева. Тела в стиле египетском и античном, в стиле готическом и индийском. Воистину, удивительна женщина, венец творения, лучший из цветов Земли!
Несколько необычный, экзотический вариант очереди – почти голые люди стоят на пляже за мороженым.
В литературе русской Петербург отразился куда ярче, чем Москва. Его воспели Пушкин, Гоголь, Достоевский, Тютчев, Блок, Андрей Белый. А кто воспевал Москву? Островский? Лермонтов? Толстой? Необъяснимый парадокс: казенный, чиновный, расчерченный по линейке голландско-немецкий Петербург в сочинениях русских литераторов предстает куда более поэтичным, чем живописная, непричесанная, по-русски размашистая первопрестольная столица.
Москва – столица России азиатской. Но не той древней, мудрой, величавой и утонченной Азии Россия эта сопричастна, которая подарила миру Махабхарату и Будду, Конфуция и Ли Бо, Хайяма и Хафиза, Басё и Хокусая, а совсем другой Азии – дикой, таежно-степной, по которой на лохматых лошадях с гиканьем и свистом скакали люди в мохнатых шапках, влекомые буйной, необузданной, непостижимой силой куда-то в неведомое, в хаос, в пожары и бессмысленное душегубство, и подхваченные лихим ветром катились за ними шары перекати-поле. Недаром и поднялась Москва при татарах.
Петербург – столица России европейской. Но не с той Европой Россия эта единокровна, где громоздятся руины античных храмов и цирков, где маячат шпили готических соборов, а с какой-то другой, полуреальной, призрачной, которую придумал Петр и в которой обитал творческий дух всех этих Растрелли, Ринальди, Камеронов, Монферранов, Штакеншнейдеров и Мельцеров.
И так выходит, что ни Азии тебе путной, ни Европы приличной.
Когда приезжаешь из Ташкента в Москву, то кажется, что попал в Европу. А когда прибываешь из Риги в Питер, то попадаешь прямехонько в Азию.
Поездка на катере в Симеиз. Сладостное чувство узнавания знакомых мест.
Вода у Дивы все такая же изумрудно-зеленая, и в ней плавают большие медузы.
Расположился среди камней, искупался, стал загорать. Рядом купались и ныряли, прыгая со скал, подростки лет двенадцати-тринадцати. С ними были две девочки того же возраста.
Мальчишки отчаянно шумели – орали во все горло, хохотали и нарочито громко визжали. При этом они то и дело матерились.
Девочки – видимо, их подружки – вели себя тихо и не обращали на ругань никакого внимания.
Плывя вдоль отвесной стены Дивы, я видел, как она уходила вниз, в сине-зеленую бездну, и таинственно исчезала в ней. Прилепившиеся к стене разноцветные водоросли как живые. Между ними сновали маленькие серебристые рыбешки.
Городской парк Симеиза. Камни, сосны, кипарисы, пинии. Пряный запах сосновой хвои и сухих трав.
Центр Симеиза. Старинные особняки и отели. Импозантная «Вилла Ксения» – ныне один из корпусов туберкулезного санатория.
Дошел до автостанции, сел в автобус и поехал в Алупку. Через двор Воронцовского дворца прошел в парк.
Под гигантскими крымскими соснами и ливанскими кедрами расхаживали павлины. В пруду плавали лебеди. Между камней бежали ручьи. Со скал низвергались водопады. На зеленых лужайках вращались «брызгалки», рассеивая по траве благодатную росу. В листве цветущих магнолий порхали птицы. Над черными пиками кипарисов голубела зубчатая корона Ай-Петри. Все было как в раю, все было как прежде.
Часами могу стоять на набережной и глядеть на большие, белые, какие-то неземные корабли.
Полдневная ялтинская жара измывается надо мною. Подымаясь по бесчисленным лестницам, я с ног до головы покрываюсь потом. Стирать пот с лица я даже не пытаюсь, и он привольно течет по щекам, смачивает бороду, сочится по шее, по ключицам и по груди под рубашкой. А брюки от пота липнут к ногам.