— Меня матушкой Ксений звать. Давай я тебе рану чистою тряпицею перевяжу.

— Благодарю вас, матушка Ксения, — ответил я. — А я Александром зовусь.

— То мне уже известно, — слегка улыбнулась женщина, — супруг мой поведал.

Намочив засохшую ткань на ноге, женщина размотала мою старую самодельную повязку, затем позвала Гриню, и тот, сняв с раненой моей ноги ботинок, задрал штанину кверху, обнажив рану. Дырка в ноге была сомкнутой, но была в остатках крови и имела неприглядный вид. "Навылет, и кость не задета", — окончательно убедился я. Обтерев место ранения, Ксения перемотала его чистой тканью, а Гриня вернул штанину на место.

После перевязки меня сморило, а к полудню паренёк принёс своё творение – крепкий деревянный костыль с двумя упорами, под плечо и для ладони, а упор подмышкой был обмотан тряпками для мягкости. Вещь оказалась добротной и удобной. Я от души поблагодарил за её изготовление и, помня, как парень засматривался на револьвер, вручил ему свой со словами:

— Держи, Григорий. Справный наган, с самовзводом.

Открыл дверцу барабана, показал как поворачивается шомпол и выдавливает стреляную гильзу, и как заряжается патрон, объяснил как взводить курок, рассказал про чистку оружия и завершил свой краткий показ:

— И вот что скажу тебе, Григорий: на горячую голову, по злобе или безрассудству не доставай и попусту не хвались. Только для защиты. Для этого может и пригодится, время нынче такое, всякое бывает…

— Благодарствую, дяденька, — степенно ответил паренёк и, шустро спрятав наган за пазуху рубахи, унёс куда-то на чердак – я услышал, как над головой скрипнул настил и что-то зашуршало.

Я сидел во дворе у стены дома и грелся в лучах осеннего, но ещё теплого солнца. Отец Серафим занимался чем-то в сарае, ведя своё не особо отличающееся от крестьянского хозяйство. Гриня тоже бегал туда-сюда и убегал по каким-то делам. После полудня, когда солнце уже клонилось к закату, парень взволнованно прибежал откуда-то во двор и бросился к хозяину дома: "Отец Серафим, казаки!.. У старосты остановились".

Священник выпрямился, обеспокоенно посмотрел на меня и проговорил:

— Александр, поди-ка в дом и не выглядывай наружу, от греха. Дай Бог, пронесёт… — и он перекрестился.

Я проковылял на костыле внутрь и уселся на лавке. В груди заныло от тревоги. Мучился ожиданием я недолго. Снаружи окликнули хозяина громкие грубые голоса, и через считанные секунды дверь распахнулась. В комнату вломились двое казаков, один усатый, с серебряными погонами со звёздочками, а второй с бородой, в форме с простыми синими погонами на плечах, загородил собой дверной проём. Званий их, я, понятно, не знал.

— Ты, что ли, большевик? — поигрывая нагайкой, спросил первый, усатый.

— Не большевик, — кратко ответил я, и почувствовал, в горле пересохло. Второй казак оглянулся в дверях и посторонился, и в дом вошёл отец Серафим.

— А, всё одно, красная сволочь, то ли жид, то ли большевик, — ухмыльнулся первый. — Чего расселся? Встать, живо! — он лениво взмахнул нагайкой, и мне как огнём обожгло левую, недавно зажившую руку. — К остальным посадим. Господин есаул с вами со всеми завтра побеседует, — и он нехорошо сощурился, — и в расход.

— Болезный он, с раной. Не по-христиански это немощных бить, — укорил отец Серафим усатого.

— Не лезь, поп, не в своё дело, — отмахнулся усатый. — Как там вы на проповеди говорите: Богу Богово, а кесарю кесарево? Вот и занимайся своим, а мы своим.

— Побойтесь Бога, — проговорил отец Серафим. — Увечный он, не вояка уже…

— Не боюсь я ни Бога, ни черта, — зло ответил казачий офицер. — А это мужичьё я буду стрелять и вешать, чтоб такому быдлу неповадно было.